Всхлипывание доносилось из первого ряда, где Харри насчитал три женские головы в пестрых платках и три обнаженные — мужские. Был еще один мужчина, сидящий возле левой стены, и женщина, устроившаяся у самого прохода. По нимбообразной афроприческе Харри без труда узнал Астрид Монсен.
Скрипнули педали органа, и церковь наполнили звуки псалмов. «Смилуйся, Боже, над нами!» Харри прикрыл глаза и сразу же ощутил, как же он устал. Звуки органа то стихали, то вновь набирали силу, высокие трели подобно струям водопада лились с потолка. Нестройный хор голосов пел о милости и прощении. У Харри возникло желание спрятаться, зарыться во что-то теплое и мягкое, способное хоть на мгновение скрыть его от всех. Господь вправе судить всех, живых и мертвых. Божья месть. Господь как Немезида. Ноты нижних регистров органа заставляли вибрировать пустые деревянные скамьи. Меч в одной руке, весы — в другой, наказание и правосудие. Или — безнаказанность и несправедливость. Харри открыл глаза.
Гроб несли четверо. Позади двух смуглых мужчин в поношенных костюмах от Армани и белых рубашках с расстегнутым воротом Харри узнал инспектора Улу Ли. Четвертый носильщик был настолько высок, что гроб оказался перекошенным. Из-за страшной худобы одежда висела на нем мешком. И тем не менее, похоже, он единственный из всей четверки не ощущал тяжести гроба. Внимание Харри привлекло его лицо. Изящный овал и тонкие черты, глубоко запавшие большие карие глаза, полные страдания. Черные волосы собраны на затылке в длинную косицу, открывая чистый высокий лоб. Чувственный рот с пухлыми, сердечком, губами окружала длинноватая, однако прекрасно ухоженная бородка. Казалось, сам Иисус Христос покинул свое место на алтаре за спиной у пастора и сошел в зал. Было в этом человеке и еще кое-что — то, что можно сказать лишь об очень немногих. Лицо его излучало . Когда четверка поравнялась с Харри, он тщетно попытался определить, что же именно оно излучает. Скорбь? Радость? Доброту? Злобу?
Когда гроб проплывал мимо, взгляды их на миг встретились. За гробом, опустив глаза, шла Астрид Монсен, мужчина средних лет с внешностью бухгалтера и три женщины — две пожилые, одна молодая — в цветастых юбках. В такт громким всхлипываниям и причитаниям они картинно закатывали глаза и заламывали руки.
Харри, стоя, дождался, пока маленькая процессия покинет церковь.
— Забавные они все же, эти цыгане, а, Холе?
Слова эхом отозвались в опустевшем зале.
Харри обернулся и увидел улыбающегося Иварссона в темном костюме и при галстуке.
— Когда я был еще ребенком, у нас был садовник цыган. Урсариец, знаешь, из тех, что водят медведей. Звали его Йозеф. Постоянные песенки, разные там смешные проделки, шуточки. Однако что касается смерти… Видишь ли, со смертью у них более сложные отношения, чем у нас. Цыгане испытывают настоящий ужас перед муле — мертвецами. Они верят, что те оживают. Йозеф, например, ходил к одной женщине, которая должна была отгонять их от него. Они верят, что лишь некоторым женщинам это под силу. Ладно, пошли.
Иварссон будто бы невзначай взял Харри под руку; тому пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы не попытаться вырваться. Они вышли на паперть. Шум транспорта на Киркевейен заглушал звон колоколов. На Шёнингс-гате большой черный «кадиллак» с открытой задней дверью поджидал похоронную процессию.
— Они повезут гроб в Западный крематорий, — сказал Иварссон. — Кремация усопших — один из обычаев, который они привезли с собой из Индии. В Англии они сжигают умершего прямо в его фургоне , правда, теперь им запретили сжигать с ним вместе его вдову. — Он усмехнулся. — А вот кое-что из своего добра они с собой забирают. Йозеф рассказывал, что в Венгрии родные одного мастера-подрывника положили к нему в гроб сбереженный им динамит и весь крематорий разнесло на куски.
Харри достал пачку «кэмела».
— Я знаю, почему ты здесь, Холе, — не переставая улыбаться, продолжал Иварссон. — Пытаешься улучить момент, чтобы поболтать с ним, не так ли? — Иварссон кивнул на высокого худощавого человека в похоронной процессии. Он вышагивал медленно и чинно, а остальные чуть не бежали, чтобы поспеть за ним.
— Это его зовут Расколь? — спросил Харри, взяв сигарету.
Иварссон кивнул:
— Он ее дядя.
— А остальные?
— Они утверждают, что знакомые.
— А члены семьи?
— Они не признавали покойную.
— Как это?
— Это версия Расколя. Цыгане — патологические лгуны, но то, что он говорит, вполне совпадает с рассказами Йозефа об их нравах.
— И какие у них нравы?
— Честь семьи для них превыше всего. Потому-то она и стала отверженной. Если верить Расколю, то в четырнадцать лет она в Испании вышла замуж за грекоговорящего цыгана-гринго , однако в день свадьбы сбежала с гадзо.
— Гадзо?
— Не цыганом. С моряком-датчанином. Сделала самое худшее, что могла. Покрыла позором всю семью.
— Хм. — Так и не зажженная сигарета плясала во рту Харри в такт произносимым им словам. — Вижу, ты хорошо знаком с этим Расколем?
Иварссон отмахнулся от воображаемого табачного дыма:
— Мы с ним немного потолковали. Я бы назвал это разведкой боем. Время предметных бесед настанет, когда будет выполнена наша часть договора — то есть после того, как он побывает на этих похоронах.