— Если остается в живых, то потом делает что хочет, — ответил Харри. — Это единственное условие, которое он выдвигает и при котором согласен работать.
— Что ж, не так дорого, — заметил Элмер. — Удачного вам дня, господа.
На обратном пути Мёллер пообещал переговорить с начальником полиции о том, чтобы Харри получил разрешение работать с делом Эллен еще три месяца. Разумеется, если Забойщика поймают. Харри кивнул. Перед табличкой «По газону не ходить» Мёллер замешкался.
— Это ведь самый короткий путь, шеф.
— Угу, — согласился Мёллер. — Но так ботинки пачкаются.
— Делай как знаешь, — сказал Харри и решительно зашагал по лужайке. — Мои и так уже грязные.
Сразу после поворота на Ульвойе пробка рассосалась. Дождь прекратился, и уже у Льяна асфальт был сухим. За ним шоссе расширялось до четырех полос, машины набирали скорость, и их поток устремлялся вперед подобно вырвавшемуся на волю весеннему паводку. Харри покосился на Халворсена, размышляя, когда же тому надоест душераздирающий скрип, однако тот, по-видимому, ничего не слышал, ибо слишком буквально воспринимал звучащий по радио призыв Трейвиса:[19]
— «Sing, sing, siiing!»[20]
— Халворсен…
— «For the love you bring…»[21]
Харри уменьшил звук радио, и Халворсен непонимающе взглянул на него.
— Дворники, — сказал Харри. — Выключишь ты их наконец?
— Ах да. Извини.
Дальше они ехали в молчании. Миновали съезд на Дрёбак.
— Что ты сказал продавцу? — поинтересовался Харри.
— А тебе не все равно?
— Но он, стало быть, точно помнит, что доставлял продукты в дом Албу в четверг пять недель назад?
— Во всяком случае, так он мне сказал.
— Еще до того, как Албу там сам появился?
— Он сказал, что часто заходит в дом сам.
— Выходит, у него есть ключ?
— Харри, когда задаешь вопросы под таким неубедительным предлогом, надо и меру знать.
— А какой был предлог?
Халворсен вздохнул:
— Губернский опрос.
— Губернский… что?
— …опрос.
— А что это такое?
— Сам не знаю.
После съезда с главной дороги до Ларколлена пришлось тащиться еще тринадцать километров и четырнадцать раз поворачивать.
— У красного дома за заправкой — направо, — вслух вспоминал Халворсен, сворачивая на гравиевую дорожку.
— Ну очень много душевых ковриков, — пробормотал Харри пятью минутами позже, когда Халворсен остановил машину и указал на стоящий между деревьями гигантских размеров рубленый дом.
Больше всего он походил на хутор-переросток, выстроенный по ошибке не на высокогорном пастбище — сеттере, — а на берегу моря.
— Похоже, людей здесь нет, — сказал Халворсен, оглядывая соседние дома. — Одни чайки. Чертовски много чаек. Вероятно, где-то поблизости тут свалка.
— Хм. — Харри посмотрел на часы. — Все же давай припаркуемся чуть подальше.
Дорожка заканчивалась площадкой для разворота. Халворсен выключил зажигание; Харри распахнул свою дверцу и выбрался из машины. Потягиваясь, чтобы размять затекшую спину, он прислушивался к крикам чаек и рокоту разбивавшихся о скалы волн, доносившемуся с берега.
— Ах-а-ха, — вдохнул полной грудью Халворсен. — Да, это тебе не столичный воздух. Что скажешь?
— Ну еще бы, — подтвердил Харри, нащупывая в кармане сигареты. — Чемоданчик взял?
По дороге к дому Харри обратил внимание на большую желтовато-белую чайку, сидящую на заборном столбе. Пока они проходили мимо, голова ее медленно поворачивалась следом. Всю дорогу до дома Харри спиной ощущал ее взгляд.
— Это будет нелегко, — заметил Халворсен, когда они поближе рассмотрели массивный замок. Сняв кепку, он повесил ее на кованый фонарь над тяжелой дубовой дверью.
— Н-да. Что ж, начинай. — Харри прикурил сигарету. — А я пока что здесь осмотрюсь.
— Слушай, — сказал Халворсен, открывая металлический чемоданчик, — а с чего это вдруг ты стал курить куда больше прежнего?
Харри на мгновение остановился и посмотрел на лес:
— Чтобы у тебя наконец появился шанс догнать меня на велотренажере.
Почерневшие от времени бревна, толстые оконные переплеты. Все в этом доме выглядело надежным и неприступным. Харри даже прикинул, не стоит ли попытаться проникнуть внутрь через внушительных размеров каменную печную трубу, однако сразу же отбросил эту мысль. Он пошел по тропинке, которую дожди превратили в раскисшее глиняное месиво. Но он живо представил себе, как летом детские ножки бегут по ней, согретой ярким солнцем, к пляжу за «бараньими лбами».[22] Остановившись, он прикрыл глаза и некоторое время постоял так, прислушиваясь. Жужжание насекомых, шелест высокой травы на ветру, обрывки песни по радио — ее звуки то становились громче, то умолкали в такт порывам ветра, испуганный плач ребенка на берегу. Ему десять лет, он потихоньку бредет в магазин за молоком и хлебом, мелкие камушки набились ему в башмаки. Однако он лишь стискивает зубы — он решил за лето закалить ноги, чтобы в городе бегать босиком наравне с Эйстейном. По дороге домой тяжелый пакет с продуктами будто вдавливает его в гравиевую дорожку, он идет как по раскаленным углям. Пытается сконцентрировать взгляд на каком-нибудь предмете впереди — на крупном камне, на листочке — и говорит себе: мне бы только дотуда добраться, только бы одолеть еще и этот кусочек пути. Когда он возвращается домой через добрых полтора часа, оказывается, что молоко уже скисло на солнце. Мать сильно ругается. Харри открыл глаза. По небу неслись темные, мрачные тучи.