— Доставим и то и другое прямиком из столицы, — пообещал остроносый. — Но вот насчет барбосов… Тут вы, Дмитрий Григорьич, не правы, сильно не правы! Недооцениваете сложность ситуации. Разве случай с Чернозубом вас ничему не научил? Тоже хотите поплавать кверху задом? Представьте, что за вами вслед пойдут не наши, а другие люди, и не барбосы, а ротвейлеры; пойдут, накроют вас вместе с профессором, и конспирации конец. Что скажете о таком варианте?
— Накроют, буду молчать, как партизан, — ответил я. — Итак, завтра у метро «Горьковская», в семнадцать ноль-ноль. Скажите генералу, чтобы погладил парадный китель.
* * *
Когда моя птичка прилетела в гнездышко после дневных трудов, я стоял в прихожей ее квартиры с топором в руке и примерялся к стенному шкафу.
Стенка, в которую его вмонтировали, была у нас общей, то есть с другой стороны, в моей прихожей, располагался точно такой же шкаф размерами метр семьдесят на два шестьдесят. Не надо быть знатоком топологии, чтобы додуматься до идеи: если снести шкафы, получится проем, объединяющий две прихожие — и тем самым две квартиры, — в нечто более просторное, величественное и пригодное для обитания. Этот «ап грейт» я и готовился совершить.
Представьте теперь пейзаж: явилась девушка домой, а шкаф ее нараспашку, коробки с обувью на полу, на них — простынки, пододеяльники и шляпки, полотенца свалены на стуле, плащ и пальто — на вешалке, а шубка вообще исчезла — может, валяется в ванной или утепляет холодильник. А в довершение к этой картинке — добрый молодец с топором! Весьма законный повод возмутиться. Уверен, девять женщин из десяти сказали бы: «Ах ты, мерзавец!..» Реакция десятой была бы, вероятно, энергичней, с упоминанием ненормативной лексики.
Но моя принцесса лишь поглядела на меня, на творившийся вокруг разор и улыбнулась. Потом промолвила:
— Димочка, ты не устал? Этот топор такой тяжелый… Не принести ли молоток?
— Есть время для молотка, а есть — для топора, солнышко мое.
С этими словами я вышиб заднюю стенку шкафа. Протяжно заскрипели гвозди, доски с грохотом рухнули в мою прихожую, сверху посыпалась штукатурка, и, будто салютуя воссоединению, взметнулись клубы пыли. Я раскашлялся, Дарья чихнула, а Петруша пронзительно завопил: «Карр-раул! Рр-рифы по куррсу! Прр-ротечка, прр-ридурок!»
Пыль осела, и сделалось видно, что из двух маленьких прихожих получился вполне приличный холл. Птичка моя уже озиралась по сторонам, вертела каштановой головкой и, кажется, мысленно расставляла мебель: диванчик — туда, столик — сюда, а вот на эту стену — полочки и что-нибудь яркое, акварель или батальное полотно. Скажем, Рыжая Соня убивает гиперборейского лазутчика… Разумеется, кочергой.
Наконец Дарья сморщила носик, взмахнула ресницами и с одобрительным видом произнесла:
— Как хорошо получилось, Димочка! Как просторно! И на площадку не нужно выходить… Знаешь, боюсь я этой площадки, темно там и страшно…
Я внимательно посмотрел на нее — то ли шутит, то ли правду говорит?.. И о чем — заметьте! — думает? Какие там мысли вертятся под каштановыми кудрями — кроме тех, куда приткнуть диванчик?
Но лицо Дарьи было воплощением невинности; стояла она, скромно потупив глазки, сдвинув ножки в итальянских туфельках, и будто бы чего-то ждала. Я решился, бросил топор на груду досок, обнял ее и кивнул в сторону пролома:
— Ты, надеюсь, понимаешь, что эта дыра — новый этап в нашей жизни?
Утвердительный взмах ресниц. Та же манера, что у Косталевского, но у женщин это получается гораздо выразительней.
— Могу я предложить вам руку и сердце, прекрасная сеньорита? В дополнение к официальным обязательствам?
Темные веера ресниц снова поднялись и опустились. Я чувствовал, как под моей ладонью колотится ее сердце.
— Вы согласны? Вы окажете мне честь? Вы…
Она внезапно прижалась ко мне и шепнула, обдавая горячим дыханием щеку:
— Много говоришь, Димочка… Давай-ка лучше доски приберем.
… Когда мы уже лежали в постели и шептались в темноте, в гостиной наметилось шевеление, будто Петруша расправлял крылья, проверяя клетку на прочность, или шебуршился так, для моциона.
Он скрипел, возился, щелкал клювом и вдруг внятно, с паузами в нужных местах произнес:
— Даррья — крр-расавица… Дмитррий — фррукт, фррукт… Прр-рошу прр-ростить покоррно!
Дарья вздрогнула:
— Что это с ним? Не заболел ли? Может, тронулся умом? Как ты думаешь, милый?
— Думаю, он от счастья орет. Теперь у него и хозяйка есть, и хозяин, — объяснил я, поднялся и дал Петруше банан.
Утро выдалось ясное, теплое, какие случаются в сентябре: в небесах — ни облачка, ветер спит, солнце сияет так, будто под ним не карельские мрачные сосны, а андалусские пальмы и оливы. Проводив Дарью, я позавтракал, сложил стопкой доски от разбитого шкафа и плотно их перевязал. Затем подошел к окну, присмотрелся, однако знакомых топтунов не обнаружил. Ни Джеймса Бонда, ни рыжего Койота, ни Итальянца, ни прочих остальных. Зато появились два новых типа, коренастые и с усиками — вероятно, крупные специалисты по ловле блох. День предстоял ответственный, и Скуратов, надо думать, выделил лучших из лучших, не позабыв усилить их автотранспортом — «девятка» «Жигули» дежурила, как обычно, со стороны проспекта. А коренастые-усатые сидели на лавочке, но не на той, что у песочницы, а ближе к мусорным бачкам.