Имелись и другие поводы не торопиться. Как утверждал Скуратов, у больших начальников в Москве были на сей счет свои соображения, причем вполне понятные и ясные: кто в кресле усидит в очередной перестановке, кто переберется в Думу, а кто — в кабинет министров. Так что Иван Иваныч, получивший для демонстрации пару забавных игрушек, «веселуху» и «почесуху», был вполне доволен, небрежно пролистывал месячные отчеты, не торопил и даже настаивал, чтобы работа пока велась в режиме строгой секретности и чтобы с ней на самый верх не выходили: так, меж ним и Косталевским было условлено, что инициативу начнут проявлять после президентских выборов.
Так что Иван Иваныч, получивший для демонстрации пару забавных игрушек, «веселуху» и «почесуху», был вполне доволен, небрежно пролистывал месячные отчеты, не торопил и даже настаивал, чтобы работа пока велась в режиме строгой секретности и чтобы с ней на самый верх не выходили: так, меж ним и Косталевским было условлено, что инициативу начнут проявлять после президентских выборов. Мол, будет новый президент — он и решит, кому смеяться, а кому чесаться.
Но годы шли, и Александр Николаевич, завершив теоретические изыскания (и может, даже примериваясь исподволь к различным научным наградам), начал размышлять о последствиях своих открытий. Известно, что такие раздумья до добра не доводят; лет пятнадцать назад он стал бы диссидентом, как академик Сахаров, и кончил жизнь где-нибудь в Сыктывкаре, ординатором областной больницы. Но времена переменились, и Косталевский, либерал и гуманист, жаждал потрудиться во славу России и российской демократии. То есть в девяносто втором жаждал, и в девяносто третьем, и даже еще в девяносто четвертом, а в девяносто пятом, когда был испытан первый гипноглиф, сделалось ему не по себе. Чего уж о девяносто шестом говорить? Тут он вконец испугался, так как в хрустальной башне российской демократии пахло не либеральным гуманизмом, а пованивало разбойничьей берлогой, где делят награбленное и режут конкурентам глотки. А под башней, в супротивных станах, дела обстояли тоже не лучшим образом: там кучковались капиталисты и анархисты, фашисты и коммунисты, а также прочие мафиози, которых либерал-профессор на дух не выносил. Вы скажете, попахивает фарсом? Возможно, но у меня другое мнение. Если профессор Косталевский, российский интеллигент, ни в грош не ставит российское правительство и не желает доверять ему своих открытий (в чем я с ним солидарен), то это уже не фарс — трагедия!
Обдумав все со всех сторон, он наконец решил похоронить работу. Это как будто не составляло труда: он мог уничтожить компьютерные файлы, гипноглифы и установку для их производства и объявить кураторам, что не продвинулся дальше «почесух» и «веселух». Ни один его сотрудник, за исключением Сергея, масштабов разработки не представлял, а в лояльности Арнатова он не сомневался — то был вернейший из помощников, alter ego, первый жрец при божестве. Однако мнения жреца и бога разошлись: как выяснилось, жрец не хотел расставаться с приобретенным благополучием.
Собственно, он тоже не стремился сдать карты Скуратову, но по иной, чем у патрона, причине: Серж справедливо полагал, что главные козыри будут разыграны не им, а значит, и выигрыш ему не достанется; в лучшем случае кинут медаль и премию в три месячных оклада. У него бродили иные мысли — правда, довольно смутные: о том, чтобы запатентовать открытие, взять в долю надежных компаньонов и заниматься частной практикой, с прицелом на оздоровительный психотерапевтический комплекс, который предстоит создать в ближайшем будущем, при наличии необходимых средств и зарубежной поддержке. Разумеется, не ЦРУ; речь велась о крупных фармацевтических фирмах, которым можно было б уступить права на производство гипноглифов. Конечно, безопасных и предназначенных для исцеления невротиков и импотентов.
Планы эти явились для Косталевского малоприятным сюрпризом. Он полагал их химеричными, но после нескольких бесед уверился, что не сумеет переубедить Арнатова; с другой стороны, насильничать над ним с помощью черной магии и амулетов ему решительно не хотелось. Он сказал ученику, что прежде надо разобраться с основной проблемой — то есть отбить претензии ФСБ. Вот когда отобьем, тогда и посмотрим. В конце концов, все зависит от отношения кураторов: если оно серьезное, отбиваться придется долго и с кровью, а может, и вообще не отобьешься; если же все эти штучки, «веселухи», «почесухи» и сексуальные эректоры, считаются за пустяк, то это совсем иное дело.
Такое впечатление и нужно создать, спуская тему на тормозах месяц за месяцем, год за годом: докладывать о неудачах, о неоправданных надеждах, об опытах, что завели в тупик, о сложности научных поисков и о том, что девять женщин не выносят за месяц одного ребенка. В общем, тянуть резину, как в советские времена. Потом — сожаления о пущенных на ветер средствах, извинения и покаяние. И — баста! Вопрос закрыт.
Арнатов отвечал, что этот путь традиционный и разумный, однако слишком длительный. Все можно выяснить надежней и быстрей, придумав подходящий тест; кому ж тут карты в руки, как не психологам? Несколько пробных шаров, и все предельно ясно… Какие шары? Ну, скажем, не подавать отчета за июль, закапсулироваться, лечь на дно или исчезнуть вовсе… И что тогда будет? Будут, разумеется, звонки, сначала — на работу, затем — в институтскую администрацию, и, наконец, домой. А шеф исчез, вместе с любимым учеником и помощником… Может, подался в Сочи, может, трамвай его переехал и неопознанный труп валяется где-нибудь в морге… А ученик бросил семейство и умотал за границу с комплектом гипноглифов… Отличный тест! Вроде бы шутка и вроде бы нет… И время подходящее — летнее, отпускное. Как раз для маленького розыгрыша: исчезнуть на месяц и посмотреть, когда начнутся поиски. Ежели через день, значит, они сидят под крепким колпаком, а ежели вовсе искать не будут, так оно и к лучшему. When the cat is away the mice will play — без кота мышам раздолье.