Какая-то смутная идея забрезжила в моей голове, что-то связанное с Косталевским и истинными намерениями Скуратова, но тут Андрей Аркадьевич толкнул меня локтем в бок:
— Ты что, друг мой? Спишь на ходу?
— Не сплю. Думаю.
— И что надумал?
— Нанять тебя, Мартьяныч. Чтобы твои ребята дали отсечку моим «хвостам». Разик-другой… А с остальным я сам разберусь.
— В секретное место нужно сбегать?
— Вот именно, в секретное. На дачу мою, под Приозерском. Только без топтунов. — Я покосился на другую сторону улицы, где, облизывая мороженое, неторопливо шествовал Глист. Потом спросил: — Какой возьмешь гонорар, Андрей Аркадьич?
— Никакого. Ты оказал мне услугу, я окажу тебе. И все в ажуре.
— Нет, не пойдет. Мои услуги были щедро оплачены. В твердой валюте, насколько помнится. Так что и я готов платить.
— Тоже в твердой валюте? — насмешливо прищурился Мартьянов.
— В какой назначишь.
— Раз так, я назначаю доллар.
Ровно один американский доллар — знаешь, серенький такой, с портретом Джорджа Вашингтона. Есть у тебя доллар, друг мой?
Доллара у меня не было, зато через каждые сорок шагов нам попадались обменники. Я, скрывая улыбку, тормозил у каждого и спрашивал, не продадут ли Джорджа Вашингтона, но попадались сплошь Франклины да Гранты, либо, в крайнем случае, Джэксоны. Наконец искомое нашлось — в пункте Промстройбанка, у молодой красотки с наклеенными ресницами. Пролистав мой паспорт, она сунула в окошко доллар и сдачу, потом ехидно осведомилась:
— Справку на вывоз оформлять?
Я покачал головой:
— Не надо. Доллары я вывожу исключительно контрабандой. Зашиваю под кожу.
— А в какое место? — Девушка игриво хлопнула ресницами.
— В мошонку, — буркнул Мартьянов, сунул доллар в карман и потащил меня дальше. Глист и Лиловая Рубаха шли за нами как приклеенные.
— Ну, шеф, какое будет задание? Отвезти на дачу под Приозерском и чтобы без топтунов?
Я молча кивнул, размышляя о том, что Мартьяныч хоть и бывший милицейский, а человек. Кстати, богатый человек: мы приближались к «Антарктиде», и за ее огромными окнами уже сверкала шеренга белоснежных холодильников, сияли серебром газовые и электрические плиты, громоздились на полках чайники и утюги, вентиляторы и тостеры, мясорубки и микроволновки. При виде их Мартьянов мечтательно улыбнулся и сказал:
— Договоримся так: ежели тебе на дачу ехать, ты звонишь и произносишь пароль. Такой, к примеру… — Он запрокинул голову, опустил веки и продекламировал: — Из Петербурга в Хамадан, чрез горы и моря, до пограничников дошли раскаты Октября. Скажешь, и ровно через час подъедет Паша Кирпичников, чтоб обрубить «хвосты» всяким шавкам. А если тебе в какое другое место понадобится, скажешь другой пароль: отговорила роща золотая березовым, веселым языком… Как дальше, помнишь?
— И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком, — закончил я и, прощаясь, протянул ему руку.
Глава 14
Выходные дни и начало следующей недели выдались на удивление спокойными. Никто нам с Дарьей не звонил, никто нас не тревожил, если не считать моей постоянной клиентуры, но консультации были нужны пустяковые, и я выдавал их с ходу, изредка заглядывая в компьютер. Все остальное время я предавался занятиям, рекомендуемым для новобрачных в медовый месяц: ходил с Дарьей по выставкам и музеям, любил ее ночью, преподносил цветы и с аппетитом поглощал ее обеды. Еще размышлял об имени моей возлюбленной, вдруг обнаружив, что в нем сокрыт вполне определенный смысл: Дарья — значит, дар, ниспосланный мне провидением или каким-то особым божеством, которое печется о математиках-холостяках. Кто бы это мог быть? Возможно, Софья Ковалевская? Или графиня Ада Лавлейс, дочь великого Байрона, первый программист на нашей планете? Говорят, была красавицей… И, несомненно, умницей… Если у меня родится дочь, не назвать ли ее Адой? Или все-таки Софьей?
Помимо этих важных дел я занимался и другими: листал фантазийные книжки с Дарьиных полок, почитывал словарь (добравшись уже до саксаула, саксофона и саламандры), знакомился с подвигами Рыжей Сони, а также обучал Петрушу приличным выражениям: «прошу простить покорно» и «мерси». Но птица попалась испорченная вконец; сколько ни старайся, а слышишь лишь всякие глупости да гадости, уместные на сухогрузах: «Прр-ромах, прр-ридурок! Прр-рокол, крр-ретин! Поррт, курр-вы! Прр-робка, штопорр, фужерр — наливай!» Словом, порр-рок торр-жествует!
Но все-таки это могло считаться развлечением — в те часы, когда Дарья была на работе.
Еще одним моим занятием стали на первый взгляд бесцельные прогулки — на почту или в магазин, в торговый комплекс у метро, на рынок, в мебельный салон, в аптеку. Кроме продуктов, покупать мне, в общем-то, было нечего, но я ходил по улицам, разглядывал витрины и прилавки, спрашивал о тех или иных товарах, рылся в ящиках с фруктами, высматривал белые вина, грузинские или рейнские, которые предпочитаю всем остальным. Вскоре выяснилось, что мою любовь к прогулкам разделяют шестеро, трудившиеся в три смены. Глист и Лиловая Рубаха (потом он появлялся в других одеждах, но я звал его так) были самыми скучными спутниками — уныло тащились за мной, поедая по пути мороженое да изредка пробавляясь пивом. Другая пара выглядела повеселей. Молодой рыжеватый блондин, который двигался приплясывая, посвистывая и поводя руками, получил кличку Танцующий Койот; с ним корешился верзила Три Ноги в куртке с блестящими блямбами, явно косивший под рокера. Он сильно потел и временами стаскивал куртку, плотно сворачивал ее и засовывал сбоку под ремень, где она болталась на манер недоразвитой ноги, как у трехногого марсианина, пораженного с детства полиомиелитом. Два последних напарника казались мне самыми симпатичными: Итальянец, смуглый парень с полоской щеголеватых усиков и темными, как ночь, глазами, и Джеймс Бонд, высокий, светловолосый, похожий на Роджера Мура.