Эта шестерка топтунов отслеживала меня изо дня в день, а кроме них, был еще кто-то в белом неприметном «жигуле», девятая модель, под номером Е-701ВБ. Пешие, как и положено, топали за мной пешком, автомобиль катился на колесах, но неторопливо, в темпе вальса, а не марша. Иногда он замирал где-нибудь на углу, поджидая, когда я доберусь со своим эскортом до парикмахерской, почты или универсама, и будто намекал: от нас и на трамвае не убежишь. Не скроешься, господин хороший, он же — фигурант Хорошев Дмитрий Григорьевич!
Если я находился дома, один из моих соглядатаев сидел на скамеечке во дворе, другой обычно гулял, разминая ноги, а что касается «жигуля», тот дежурил в метрах пятнадцати от ближайшей троллейбусной остановки. Окна в моей квартире выходят во двор, а в Дарьиной — на проспект, так что я мог следить за топтунами в любой из указанных позиций, разглядывать их с помощью бинокля и делать любезные жесты ручкой. Но это были реверансы собственному самолюбию; я знал, что не заметил бы их, если бы не Мартьяныч. Верней, заметил, но много позже и наверняка не всех; надо отдать им должное, они умели сливаться с пейзажем.
Дачный выезд наметился у нас в четверг, в один из первых сентябрьских деньков, когда воздух еще тепел и ласков, солнышко греет, стараясь из последних сил, деревья еще щеголяют сочной зеленью без признаков багрянца и желтизны, а яблоки, наша скромная северная радость, начинают румяниться и розоветь. Птичку мою отпустили с обеда, она прилетела в четвертом часу и, хоть трудилась денно и нощно неделю, потрясла меня своим цветущим видом. Где ты, серая мышка, где?.. Глазки сверкают, локоны вьются, губки алы — и никаких очков! Ни строгого серого тона в одежде, ни пепельных колготок, ни босоножек «прощай, молодость»… Платье — зеленое, выше колена, пуговки — изумрудные, шарфик — серебристый, пояс — золотой плюс итальянские туфли на высоком каблуке да румянец во всю щеку… Верно сказано, что красит женщину любовь! Как, впрочем, и мужчину: я натянул новые джинсы, причесался и побрился.
А кроме того, собрал баул с провизией, сунул в него одежду и книжку о Рыжей Соне, дал Петруше банан и позвонил по известному номеру, сообщив, что раскаты Октября уже добрались из Петербурга в Хамадан. На том конце линии хмыкнули и сказали: «Брось хулиганить, парень!» — и повесили трубку. А тут и Дарья появилась, и вместе с ней — приятные занятия: шарфик снять, пуговки расстегнуть, а то, что под ними, поцеловать.
А тут и Дарья появилась, и вместе с ней — приятные занятия: шарфик снять, пуговки расстегнуть, а то, что под ними, поцеловать. Раз поцеловать, два поцеловать, потом — под ее визг и смущенный смех — расстегнуть что-нибудь еще и вспомнить, что вроде бы собирались на дачу…
Времени заняться серьезным делом — увы! — не оставалось. Мы привели в порядок шарфики и пуговки, распрощались с Петрушей (он напутствовал меня мудрым советом «Порр-рох дерр-жи сухим, морр-рячок!») и спустились вниз. Дежурили в тот день Койот и Три Ноги; сидели на скамейке за песочницей, курили и изображали задушевный разговор. Потом поднялись и не спеша последовали за нами.
Дарья рванулась по привычке на остановку троллейбуса, но я ее придержал, сказав, что договорился с приятелем Пашей — заедет, мол, за нами на машине и довезет до места.
— Когда заедет?
— Минуты через три-четыре, — ответил я, взглянув на часы.
— А что за приятель, Димочка? Ты мне о нем не рассказывал.
— Нарочно. Он — Казанова. Страшный ловелас! Боюсь, тебя отобьет.
— Хи-хи… А где он служит?
— По автомобильной части.
— А какая у него машина?
Об этом я понятия не имел и потому пришлось соврать:
— У него три машины. Не знаю, на какой он нас повезет. Думаю, на «Вольво», а может, на «Тойоте» или…
Тут к нам со скрежетом подкатила «Волга» — голубая, слегка проржавевшая, местами побитая и с легендарной фигуркой оленя на капоте. Паша Кирпичников распахнул дверцу, высунул рыжую башку и доложил:
— Транспорт в вашем распоряжении, Дмитрий Григорьевич. Садитесь. — Потом, поглядев на круглые коленки Дарьи и итальянские туфельки, добавил: — Даму можно вперед!
— Вот уж фиг, — ответил я и запихнул мою птичку на заднее сиденье.
Она пребывала в некотором ошеломлении, но салон оказался просторным, чистым, обтянутым светло-серым бархатом, а диванчик, на котором мы устроились, — широким и мягким. Правда, машина тронулась с места погромыхивая и екая, как томимый жаждой верблюд, но на скорости в тридцать пять километров в час подозрительные звуки прекратились, и тряску сменило ровное, плавное покачивание. Неторопливо и величественно мы плыли мимо купчинских многоэтажек, а за нами, в столь же неспешном темпе, следовал белый «жигуль-девятка» под номером Е-701ВБ. Тоже не бог весть что, однако ж не «Волга» в бальзаковском возрасте.
К моей птичке, кажется, вернулся дар речи.
— Пашенька, — сказала она, — вы только, пожайлуста, не обижайтесь, но мы к утру все-таки доберемся в Приозерск?
Паша поскреб макушку, хмыкнул (точь-в-точь, как мой приятель Андрей Аркадьевич Мартьянов) и разразился лермонтовскими стихами, немного подкорректированными к случаю: