Я задержался в кухне еще на пару минут, потом, с молотком в руках, заглянул в комнату.
— Это подойдет, Александр Николаевич?
— Да. Только, батенька мой, в пыль, в пыль…
— Извольте на кухню. Там все приготовлено.
Под бдительным оком профессора я начал охаживать суконку молотком. В тряпке ломалось и лопалось, хрустело и трещало, но вскоре треск прекратился, сменившись глухим звуком, какой бывает, когда колотишь камнем по песку. Лицо Косталевского с каждым ударом светлело, будто он мало-помалу сбрасывал с плеч неимоверный груз или освобождался от тяжких обетов. Спустя недолгое время он прикрыл глаза веками и произнес:
— Хватит, Дмитрий Григорьевич. Экзекуция завершена.
Развернув тряпку, я подошел к раковине, высыпал черно-красную пыль и пустил воду. Косталевский, вздыхая и поглаживая седую шевелюру, с явным облегчением следил за мной; сейчас он был похож на моего директора-академика после удачной лекции где-нибудь в Мельбурне или Торонто. С тем же благостным видом он наблюдал, как я расставляю тарелки и чашки, режу хлеб, накладываю ломтики сыра и ветчины.
Наконец мы устроились у стола, съели по бутерброду, отхлебнули кофе, и я спросил:
— Так что же там с черным гипноглифом, профессор? Мне ведь довелось на него поглядеть — раза два или три, и никакой реакции. Может, психика моя — нечеловеческая?
Косталевский покровительственно похлопал меня по руке.
— Самая что ни на есть человеческая, батенька мой, и вы это сейчас доказали. — Он кивнул на раковину и усмехнулся. — Черный гипноглиф власти инициирует абсолютное подчинение. На него не глядеть надо, а показывать. И давать инструкции, сиречь команды. Вот так-то, сударь! Собственно, это и было генеральным направлением моих работ. Все затевалось ради подчинения и ради власти… еще в конце семидесятых, когда, после защиты докторской, мне предложили возглавить лабораторию псионики. Военный заказ, Дмитрий Григорьевич. Даже не столько военный, сколько политический — курировало нас КГБ. О генерале Зубенко Георгии Александровиче не слыхали? Вижу, что нет… да и откуда вам знать… А он надзирал за всеми подобными разработками. У нас, и в Москве, в Новосибирске, в Киеве… Вы ведь, кажется, математик? Специалист по компьютерному моделированию? Ну, тогда понимаете, что это означает.
— Психотронное оружие? — произнес я, приподняв бровь. — По правде говоря, верится с трудом. Слишком все просто, Александр Николаевич. Стекляшки там, кусочки пластика… На магию похоже, на колдовские амулеты… — Тут я вспомнил недавнюю встречу с зулусом и подлил масла в огонь: — Ни чипов, ни шестеренок, ни батарей… Несерьезный прибор!
Косталевский рассмеялся:
— Ни чипов, ни шестеренок! Вот оно, мышление технаря! А как, по-вашему, должно выглядеть психотронное оружие? Или психоэнергетический прибор? Что это такое? Ментальный агрегат с сотней лампочек и циферблатов? Телепатический шлем для генерации благонамеренных мыслей? Спутник на орбите, облучающий вражеские армии и города? Все проще, молодой человек, много проще и потому страшнее… Вам приходилось катать что-нибудь гладкое в ладонях? Бутылочку, аптечный пузырек? Вы его крутите, крутите и не можете остановиться… Как бы своеобразный самогипноз… Так вот, это тоже оружие. И если применить его со знанием дела…
Он аккуратно доел бутерброд, отодвинул тарелку, откинулся на стуле и скрестил руки на груди. Выглядел он так, будто перед ним аудитория на двести мест, с учеными мужами и сосунками-аспирантами, готовыми внимать его докладу.
— Вы знаете, батенька, что такое ПЭМТ?
— Разумеется. Позитронно-эмиссионный томограф, который показывает очаги возбуждения в коре головного мозга. Конечно, после необходимой компьютерной обработки и мониторинга.
— О! — Кажется, он был удивлен. — У вас весьма широкий кругозор, Дмитрий Григорьевич! А с работами Грейвса вы не знакомы? Это американский психиатр, который первым экспериментировал с томографом.
Пришлось с виноватым видом развести руками. Все знать — увы! — невозможно.
— Так вот, Грейвс предлагал испытуемым перемножать простые числа — скажем, два на три — и следил на мониторе за состоянием коры. Работали, как и полагалось, лобно-теменные очаги логического мышления, вот эти. — Косталевский провел ладонью от висков к макушке, пригладив свою белоснежную шевелюру. — Затем Грейвс предложил испытуемым по пять долларов за правильный ответ, и тут же в работу включились затылочные доли, а когда ставка поднялась до сотни долларов, кора на мониторе пылала! Представьте, трудились все центры, включая зрительные! Кстати, такое явление наблюдается у шизофреников… И о чем это нам говорит?
— О мощи внешних стимулов, — отозвался я.
— О том, что внешний импульс — зрительный, тактильный, звуковой — может возбудить кору, породив определенное желание. Что и происходит чуть не всякий миг. Скажем, увидел я девушку со стройными ножками и…
— … и вы все же не бросаетесь на нее и не срываете одежду. Вы контролируете свое желание, сколь бы соблазнительные ножки ни привиделись вам. А почему? Всего лишь потому, что возбуждаются определенные центры коры — новообразование нашего мозга, приобретенное недавно, вместе со способностью к абстрактному мышлению. Но кора — очень тонкий субстрат; под ней лежит подкорка, вселенная инстинктов и неосознанных желаний, область иррационального, где бродят древние ужасы и побуждения, накопленные за миллионы лет… Теперь представьте, что имеется внешний стимул, вызывающий резонанс между осознанным и неосознанным желанием… мощнейший резонанс… а стимул, например, такой… — Он выложил на стол два футлярчика, с белым и желтым амулетами.