Пока гигант рубил на лестнице ваниров, Аррак пытался воспринять его эманации, неясные и туманные, как всегда бывает у людей; Дух Изменчивости no-прежнему жаждал убедиться, что Его Избраннику присуща тяга к некой цели.
Пока гигант рубил на лестнице ваниров, Аррак пытался воспринять его эманации, неясные и туманные, как всегда бывает у людей; Дух Изменчивости no-прежнему жаждал убедиться, что Его Избраннику присуща тяга к некой цели.
Он был удивлен. Не отсутствием цели, нет! Цель у сероликого имелась, неважно какая, но имелась; и он стремился к ней с редким упорством, достойным всяческих похвал. Но кроме цели не было ничего!
Сероликий убивал ваниров, не чувствуя ни ненависти к ним, ни отвращения, ни, тем более, жалости; человек, отгоняющий опахалом мух или прихлопнувший овода, испытывал бы больший гнев. Это изумило Аррака — что само по себе казалось достойным изумления, ибо Древний Дух не привык испытывать подобные чувства. Но Он знал, что на столь близком расстоянии не может ошибиться, хоть связные мысли великана и его конкретная цель оставались Ему недоступны. Вдобавок Он ощущал ярость, злобу и страх сражавшихся и умиравших ваниров. С ними все было в порядке; обычные эмоции стаи волков, которых потрошил полярный медведь.
Но серокожий был иным. Он дрался с равнодушием и спокойствием бессмертного духа, и Арраку удалось уловить лишь легкий оттенок презрения, с которым будущий Его Избранник крушил черепа и кости ваниров. Да и презрение это, и упорство, и несокрушимая уверенность в себе казались лишь отблеском чувств, а не самими чувствами; то был лишь дым над костром, что бушует в душе человеческой во время битвы.
Этот человек напомнил Арраку Ксальтотуна. Душа ахеронского чародея тоже была застывшей, холодной и полной презрения к праху земному, ничтожным людишкам, которых он мог отправить на Серые Равнины одним словом либо жестом. Правда, Ксальтотун делал это заклинаниями, а серокожий — своей огромной секирой, но разве в том суть? Ахеронец нравился Арраку, ибо цель его была величайшей из всех, какую мог преследовать смертный.
Власть!
Возможно, сероликий тоже стремился к власти? Возможно, из него удастся сотворить второго Ксальтотуна?
Но события развивались слишком стремительно, и Аррак не успел додумать эту мысль до конца. Бой на лестнице закончился, затем в дверях возникли две рослые фигуры, и в следующее мгновение в воздухе просвистел нож, пробивший шею Гор-Небсехта. Аррак, на время оглохнув и ослепнув, ринулся из своего закутка, проскользнул по запутанному лабиринту, где еще недавно обитал дух колдуна, преодолел нижние и верхние его этажи и вырвался на свободу из остывающего тела стигийца. Теперь ему предстояло совершить такое же путешествие, но в обратном порядке, и угнездиться на самом дне души своего нового Избранника.
* * *
Конан, ошеломленный, уставился на свой клинок.
Лезвие стигийского кинжала светилось прежним золотистым блеском и было таким же несокрушимым, как мгновение назад. В чем не составляло труда убедиться — он ткнул ножом гладкую поверхность алтаря, и камень раздался под острием подобно мягкому сыру.
Обман? — мелькнула мысль. Но кто его обманул? Гор-Небсехт? Или?..
Киммериец скрипнул зубами и выругался. Он был готов поставить свою печень против дырявого ведра с мочой черного верблюда, что клинок его проткнул глотку истинному Гор-Небсехту, и что истинный и неподдельный Гор-Небсехт захлебнулся кровью у его ног и сейчас лежал на полу, холодный и застывший, как зимняя равнина Ванахейма.
И дело заключалось не в том, что глаза его видели облик стигийца, настоящего стигийца, смуглого, черноволосого, с орлиным носом и тонкими бескровными губами. Нет, совсем не в том!
Стигиец, павший от его клинка, умел насылать чары! Чары, которые Конан ощутил на себе, — леденящий мороз и смертельный холод, способные обратить живого человека в камень.
Это не было ни иллюзией, ни обманом! И Конан понимал, что спасла его лишь магическая сила обруча Дайомы; знание это являлось столь же точным, бесспорным и определенным, как и то, что солнце восходит на востоке, что трава зелена, вода мокра, а на деревьях летом распускаются листья.
Так кто же его обманул? Дайома, заколдовавшая нож? Так, что он мог без ущерба войти в дерево, камень и плоть человеческую, но покрывался ржавчиной, испив крови чародея? Об этом он знал лишь с ее слов… Возможно, надо проткнуть глотки десяти магам, чтоб этот клинок сломался? Или хватит одного, но одаренного великой колдовской силой? Одного, но настоящего чародея?
В том, что Гор-Небсехт — настоящий колдун, Конан не испытывал сомнений. Лишь опытный маг сумел бы обратить человека в камень, и лишь могучий чародей — не менее могущественный, чем старый друид Зартрикс! — смог бы остановить Идрайна.
Тут, вспомнив о големе, Конан бросил взгляд на лицо серокожего и поразился: слуга, выпрямившись во весь свой гигантский рост, взирал на него с неприкрытой ненавистью и каким-то странным торжеством. Жуткий огонь пылал в глазах Идрайна, губы кривились в презрительной усмешке, и физиономия уже не выглядела серой, блеклой и равнодушной, как мгновением раньше: она багровела, будто тягучую холодную влагу в жилах голема вдруг заменили жаркой человеческой кровью. Кровью, что ударяет в голову, приводит в ярость, порождает жажду убийства… Убийства не по приказу, а по собственному желанию и прихоти.