— А дорого ли стоит твое дозволение? — спросил Конан.
— Мешок серебра! Вот такой! — Огромные лапы ванира раздвинулись, потом описали в воздухе круг. Похоже, речь шла о мешке размером с бычью голову.
Конан, покачав головой, оглядел унылый берег, торчавшие кое-где ели да сосны, бесплодный скалистый обрыв и уходившую к востоку тундру.
— Незавидные у тебя земли, Хорстейн, сын Халлы, — сказал он, — и красть тут вору-киммерийцу нечего. Вдобавок не вижу я на скалах рун или иных знаков, коими было бы отмечено твое право на владение землей. Сдается мне, что ты, лживый пес, просто хочешь ограбить путников, а?
Пасть рыжеволосого растянулась в ухмылке.
— Может, и хочу! А руны, о которых ты толкуешь, я готов вырубить своей секирой на твоей шкуре!
Он взялся за топорище, но Конан, расстегнув пояс с мечом, бросил оружие на землю и предложил:
— Мешок серебра не стоит ни твоей жизни, ни моей. Не хочешь ли помериться силами без острого железа? Победишь — серебро твое, проиграешь — так хоть останешься жив. Годится, рыжий шакал?
Ванир смерил киммерийца недоверчивым взглядом.
— А есть ли у тебя серебро, вонючий хорек? Ты не походишь на человека с набитым кошельком.
Конан вытащил из-за пазухи кожаный мешочек — тот самый, который он взял у мертвого матроса с зингарского корабля. Распустив завязки, он высыпал на широкую ладонь несколько монет — полновесных кордавских даблантов с изображением лика Митры. Глаза Хорстейна жадно блеснули.
— Вот, видишь, — побренчав монетами, киммериец опустил их в кошель, а кошель бросил на землю рядом со своим мечом. — А у моего слуги, вон того парня с серой рожей, есть целый мешок серебра — как раз такой, какой ты хочешь.
— Ладно! — Ванир с видимой неохотой расстался со своим топором и, задрав голову, посмотрел на небо. — Вроде бы непогода собирается, — сообщил он.
— Вроде бы непогода собирается, — сообщил он. — Ну, ничего; до бури я тебе бока-то обломаю и загривок намну, киммерийский хорь.
Ванир стащил куртку. Торс его оплетали могучие мышцы, а левое предплечье пересекал шрам, явный след молодецкого удара клинка. Готовясь к схватке, Хорстейн даже не полюбопытствовал, что причитается с него в случае проигрыша — видно, не сомневался в своей победе.
Киммериец, сбросив плащ, потуже насадил на голову железный обруч — схватка, кажется, предстояла жаркая. Он мог бы предложить ваниру поединок на ножах и прирезать его, как лесную свинью, но такой исход в планы Конана не входил. У него были свои виды на этого рыжеволосого дикаря.
Противники сошлись, и Хорстейн, без долгих раздумий, метнул огромный кулак — прямо в подбородок киммерийцу. Конан подставил плечо и крякнул; удар был силен! Но слишком прямолинеен и неискусен. Вряд ли ванир обучался правильному кулачному бою, коим владели мастера Заморы, Немедии и Аквилонии, обучавшие за плату всех желающих. Конан, правда, никому и ничего не платил, а постиг все нужные приемы во время жарких сражений в харчевнях и кабаках «Пустыньки», воровского квартала Шадизара. Годам к двадцати ему уже не было равных в умении своротить челюсть какому-нибудь пьянчуге или слишком возомнившему о себе бандиту.
Он подождал, когда Хорстейн сделает новый выпад, чуть-чуть отступил в сторону и, оказавшись за спиной ванира, наградил его увесистым пинком. Рыжеволосый растянулся на земле, угодив лицом в свою вязанку хвороста. Когда Хорстейн вскочил, Конан с удовольствием убедился, что щеки у него расцарапаны, а на шее багровеет здоровенная ссадина.
— Ну, хватит с тебя, рыжая шкура? — спросил киммериец.
Ван, изрыгая проклятья и поминая через слово то моржовую задницу, то протухшие кишки кита, то блевотину Имира, вновь ринулся на противника. Некоторое время двое мужчин кружили по истоптанной, заваленной щебнем земле, обмениваясь ударами; вскоре у Конана расцвел огромный синяк на ребрах, а у Хорстейна был подбит глаз и рассечена бровь. Струйки крови, мешаясь с потом, текли по его виску, заливали ухо и исчезали где-то в дебрях нечесанной бороды.
При очередном повороте Конан очутился спиной к скалам, лицом к своим спутникам, стоявшим шагах в двадцати. Зийна выглядела спокойной, лишь пальцы ее стискивали рукоять меча да веки едва заметно трепетали при каждой новой атаке ванира. Физиономия же Идрайна напоминала запечатленный в камне лик высокомерного демона, следившего за схваткой пары псов. Казалось, на ней написано: хочет господин потешиться, пусть тешится, да только к чему? К чему, если все можно покончить одним ударом?
Конан, не упуская из вида мелькавших перед ним рыжих кулаков, еще раз покосился на голема и удивленно вздернул брови: такого выражения на лице Идрайна он раньше не замечал. Равнодушие — да, но равнодушное высокомерие? Похоже, каменный исполин начал очеловечиваться, и первым знаком этого стало презрение — презрение к жалким людишкам, которых он мог рассечь своей секирой от шеи до паха. Надо бы получше приглядеться к серокожему, решил Конан, увертываясь от выпада ванира.
Внезапно Хорстейн наклонил голову и бросился на него, ударив теменем в челюсть. Жесткие грязные волосы на миг забили рот Конана; он вцепился в них зубами и дернул, выдрав изрядный клок. Ван зарычал. Его мощные руки обхватили торс противника, пальцы сошлись с замок на спине; Конан тоже обхватил его, вовремя сообразив, что происходит. Видно, Хорстейн догадался, что в бою на кулаках ему не совладать с искусным врагом, и решил попросту раздавить ему ребра. Силы для этого у вана имелось с избытком.