Милый ее сидел с окаменевшим лицом, а за черными угольями костра кружилась и журчала смехом нагая девушка, средоточие злой силы, от которой Зийна не могла защититься. И не могла защитить возлюбленного, чьи руки были холодны, как лед…
Где же Митра? — проносилось у нее в голове. Почему светлый бог не поможет ей? Чем она его прогневила?
Орирга, снежная дева, с торжествующим хохотом плясала перед ней — невесомый белый призрак в белой пустыне. Ветер прекратился, огромные снежные вихри-драконы, так пугавшие Зийну, исчезли; только мягкие хлопья продолжали падать на землю, сверкая и искрясь. Луч солнца пробился сквозь тучи, и мир сразу стал из мутно-белесого серебряным и сияющим. Мощь пурги иссякала, но мороз был еще силен — достаточно силен, чтобы сковать вечным сном возлюбленного Зийны. Он и так казался почти мертвым, и лишь изо рта вырывалось едва заметное дыхание.
Белоснежные ступни Орирги взметнули серое облачко — она была уже рядом, танцевала посередине угасшего костра. В отличие от снега, пепел и остывшие черные угли проседали под ее ногами, и Зийна видела, как в сером прахе появляются маленькие аккуратные следы.
«Митра, что же делать?» — подумала она, дрожа от ужаса и цепляясь за ледяную руку Конана.
Но потом Зийна напомнила себе, что она — пуантенка, дочь рыцаря, а значит, не должна поддаваться постыдному страху. И еще она подумала о том, сколько страхов уже пришлось ей превозмочь. Их было много, не пересчитать — и гибель отца со всеми его оруженосцами, и смерть матери в пылающем доме, и жадные руки рабирийского бандита, шарившие по ее телу, и позор рабского рынка в Кордаве, и первая ночь с Гирдеро, и все остальные ночи на его постылом ложе… Чем еще могла устрашить ее Орирга? Смертью? Но смерти Зийна не боялась. Она лишь хотела спасти возлюбленного.
Страх ушел, и тогда Митра коснулся ее души.
— Что должна я делать, всеблагой бог? — шепнули губы Зийны.
— Отогнать зло, — ответил Податель Жизни.
— Но нет у меня молний твоих, чтобы поразить злого…
— У тебя есть любовь. Она сильнее молний.
— Любовь не метнешь подобно огненному копью…
— У тебя есть память. Вспомни!
— Вспомнить? О чем?
— О последних словах твоего киммерийца.
Зийна вздрогнула. Пальцы ее легли на рукоять кинжала, что торчал за поясом возлюбленного, холодные самоцветы впились в ладонь. Он говорил, что клинок зачарован… Не в нем ли последняя надежда? Не об этом ли напоминал бог?
Чтобы придать себе храбрости, Зийна представила высокие горы Пуантена, сияющее над ними синее небо, луга, покрытые алыми маками, зелень виноградников и дубовых рощ.
Он говорил, что клинок зачарован… Не в нем ли последняя надежда? Не об этом ли напоминал бог?
Чтобы придать себе храбрости, Зийна представила высокие горы Пуантена, сияющее над ними синее небо, луга, покрытые алыми маками, зелень виноградников и дубовых рощ. Губы ее шевельнулись; она пела — пела песню, которой девушки в ее краях встречали любимых.
Вот скачет мой милый по горному склону,
Летит алый плащ за плечами его,
Сияет кольчуга как воды Хорота
И блещет в руке золотое копье…
— Творишь заклятья, ничтожная? — Орирга склонилась над ней. Сейчас черты снежной девы, искаженные гримасой торжества, уже не выглядели манящими и прекрасными; скорее они напоминали лик смерти.
— Это песня… только песня… — прошептала Зийна, стискивая рукоять. Клинок медленно выползал из ножен.
— Уйди! — Ладони Орирги, сотканные из тумана и снега, метнулись перед лицом. — Уйди! Он — мой!
— Возьми нас обоих, если хочешь, — сказала Зийна. Плечи ее прижимались к застывшей груди киммерийца, тело живым щитом прикрывало его. Кинжал словно прирос к ладони.
— Ты не нужна мне, грязь! Дочери Имира предпочитают мужчин — таких, как этот!
Лицо снежной девы надвигалось, ореол бледно-золотых волос окружал его. Алый рот Орирги насмешливо искривился, сверкнул жемчуг зубов; груди ее, две совершенные чаши, затрепетали, словно в предчувствии наслаждения.
Туда! Под левую грудь!
С отчаянным вскриком Зийна послала клинок в призрачное белоснежное тело. Один удар, только один! Сталь их рассудит!
Попасть ей не удалось — Орирга отпрянула быстрей мысли. Лицо дочери Имира исказил ужас, глаза не отрывались от холодно сверкавшего золотистого лезвия. Клинок не задел ее кожи, не коснулся плоти, не нанес раны, и все же она боялась. Боялась! Как всякое существо, едва избежавшее смерти. Хуже, чем смерти — развоплощения! Когда умирал человек, оставалась его душа, но после гибели демона не было ничего — лишь пустота и мрак вечного забвенья.
— Ты… ты посмела… — Слова хриплым клекотом срывались с прекрасных губ Орирги. — Ты посмела угрожать мне! Мне!
— Я не угрожаю, — сказала Зийна. — Я убью тебя, если ты подойдешь ближе.
Дочь Имира стояла за черной выжженной проплешиной костра, вытянув вперед руки; растопыренные пальцы ее были нацелены в грудь Зийне, словно десять ледяных стрел.
— Я не могу зачаровать тебя своими танцами, как мужчин, — медленно произнесла Орирга, — не могу заключить в объятья, растворив твое тепло в снегах тундры и морских льдах. И все же в моих силах послать тебе гибель! Сегодня мне дозволено насладиться смертью — того, кого ты хочешь защитить, или твоей. Выбирай!