Глаза Тампоаты удивленно округлились.
— Ты жил там и воровал? Ты, воин, унизился до воровства?
— А разве пикты не воруют? К примеру, когда отправляются в набег на Киммерию, Аквилонию или Зингару и тащат все, что плохо лежит?
— То не воровство, то грабеж, — ответил пикт. — Честное и славное занятие, — добавил он с глубоким убеждением, — подобающее воину и вождю!
— Чем же грабеж отличается от воровства?
— Воровство — когда берут незаметно и трусливо, грабеж — когда отнимают в открытом бою, полагаясь на силу и воинскую удачу. Разве можно их сравнивать?
— Берут незаметно или отнимают силой… — с насмешкой протянул Конан. — Ты думаешь, для твоей матери-киммерийки было так уж важно, украл ли ее Никатха тайком или отнял силой у родителей или мужа?
В любом случае она сделалась рабыней и породила такого олуха, как ты! Мохнатую лесную крысу, а не бесстрашного воина с гор Киммерии!
— И все же я наполовину киммериец, — оскалился Тампоата. — Оскорбляя меня, ты оскорбляешь и свое воровское племя!
— В том и дело, что наполовину… Знал бы я, какая половина твоей печени киммерийская, а какая — пиктская, давно бы отхватил клинком ненужную часть.
Молодой пикт, обладавший острым языком, не искал ответа за пазухой. Вытянув сильные руки, он задумчиво посмотрел на них и произнес:
— Знал бы я, какая рука киммерийская, а какая — пиктская, давно бы снес тебе голову. Пиктской рукой, конечно, чтобы другая не осквернилась кровью родича.
Пустые угрозы да похвальба, не более того. Они уже подружились, хоть каждый и не хотел этого показать. Тампоата, раскрыв рот, слушал рассказы Конана о похождениях на суше и на море, а киммериец проникся симпатией к недавнему врагу уже по одной той причине, что пикт был живым человеком, а не магическим истуканом вроде Идрайна. Странно, но и Зийна не дичилась нового их спутника, который временами с откровенностью варвара пялился на красивую девушку. Впрочем, то было днем; ночами Тампоата жег отдельный костер шагах в пятидесяти от ложа Конана и Зийны. Он обладал врожденным тактом и свято подчинялся пиктской заповеди: не совать носа в чужую постель. Вождь Деканаватха и мудрые друиды этого не одобряли, и нарушивший традицию отступник обычно кончал жизнь в местах, подобных Сирандолу.
Но до того, как путники устраивались спать, они долго сидели у общего костра, то перебрасываясь едким словом, то шуткой, то обмениваясь занимательными историями. Однажды, прикончив тушку жирного сирюнча, пикт произнес:
— Живот мой тоскует по настоящему мясу. Хорошо бы подстрелить оленя… Не то я, как предок наш Семитха, перегрызу кому-нибудь горло — тебе, киммериец, или твоей женщине, которая на вид гораздо вкуснее.
— Разве в твоем племени пожирают людей? — Конан удивленно воззрился на Тампоату.
— Нет, сейчас нет… Но старики говорили, что так было не всегда.
— Нет, сейчас нет… Но старики говорили, что так было не всегда. Прежде ели… в память о Семитхе и его брате Кулриксе.
Зийна, вздрогнув, прижалась к Конану, но не сказала ни слова. Ей нравились страшные истории, а то, о чем обычно толковали у вечернего костра пикт и киммериец, было страшным — таким страшным, что от рассказов этих завяли бы все цветы, засохли бы все щедрые виноградники Пуантена.
— Семитха и Кулрикс считались великими вождями, — начал Тампоата, — и правили они в те давние времена, когда наше племя обитало не на Большой Земле, а на далеких островах в Западном океане…
— Значит, до Великого Потопа? — шепнула Зийна.
— Да, до Потопа… Говорят, на тех островах было много места, много долин и лесов, и вересковых пустошей, и скал с пещерами, и деревьев, и всякого зверья, подходящего в пищу лесным людям. Только в один из дней по божьему соизволению все звери куда-то подевались, и среди пиктов начался голод. Страшный голод, от которого люди перемерли; остались лишь вожди, Семитха и Кулрикс, потому что были они лучшими из охотников и пока что ухитрялись находить пищу своим женам. А ведь каждый кормил десятерых женщин, не считая их малолетних детей!
Когда же все прочие пикты сгинули, стало Семитхе и Кулриксу ясно, что лишь от их чресел произойдет новое племя, и суждено им сделаться родоначальниками бессчетных будущих поколений. Так, видать, желали боги: хотели уничтожить всех слабых и продлить род сильных. Но, чтобы продлить, нужна пища, а зверя и рыбы по-прежнему не было; ни оленей и кабанов в лесу, ни щук и сазанов в озерах. И поняли Семитха и Кулрикс, что выживет только один из них — если выживет вообще. Видно, богам хотелось произвести новое племя от самого крепкого корня.
Но к тому времени братья ослабли и не могли искать добычу, а жены их и вовсе не держались на ногах. Что же касается детей, то все они перемерли; как водится, в голодные годы малолетние да старики погибают первыми. И, видя такое бедствие, сказал Кулрикс: «Если б мне съесть кусок мяса, то сила моя вернулась бы, и я непременно промыслил жирного кабана». Семитха же решил испытать божественную волю и ответил так: «Отрежу я, брат, свою левую ногу, вот и будет мясо. Приготовь его и съешь, а потом иди в лес. И пусть боги пошлют тебе добычу».