Я на цыпочках подошел к двери и заглянул в щелку. В центре большой пустой комнаты прыгала Мирра, босая, в синем рабочем комбинезоне, щедро заляпанном кадмием, белилами и сиенной. Она сжимала в руках кисть, по размерам приближающуюся к швабре, и храбро атаковала прибитый к стене холст, громко выкрикивая очередную новаторскую поэму:
— Благородное питанье понимает в мужике — что он жив не только сраньем, но и вкусом в языке. Завари борщу котлище мне, румяная жена! Я поем и все обдрыщу во благие времена. Жрать ведь надо с пониманьем, не одни анчоуса, а не то нас грех гордыни не допустит в небеса. Вот, к примеру, старый барин жрал помои, как свинья. Ну и помер благородно, а совсем не как свинья!
Творческий процесс, сказал я себе. Ничего страшного. Был бы гением, сам бы так вопил.
Но внушение не подействовало. Мне было неприятно и немного неловко — так, словно среди бела дня застал ее справляющей большую нужду под кустом в городском парке. Этот хваленый «творческий процесс» — то еще зрелище.
Этот хваленый «творческий процесс» — то еще зрелище. Особенно в некоторых случаях.
Мирра меня не заметила. Она, кажется, вообще ничего сейчас не видела, кроме холста. И не слышала ничего, кроме собственных экстатических воплей. А может, их тоже не слышала. Во всяком случае, я от души ей этого желал.
Зато дремавший в углу черный кудлатый пес — ну вот зачем было врать, будто в доме нет собаки? — меня учуял. Поднял голову и рыкнул — негромко, но сердито. Дескать, не суйся.
Я бы, впрочем, и без его предупреждения не сунулся. Больно надо. Чего мне сейчас хотелось — так это оказаться подальше от этого бардака. В других обстоятельствах я бы пошел на кухню и поискал там кофе, чай или, на худой конец, просто стакан воды. Но оставаться под одной крышей с безумной красавицей и ее сердитым четвероногим другом мне не хотелось. Во-первых, им не до меня, во-вторых, мне не до них. К тому же воспоминания о минувшем вечере, нашем, прости господи, «магическом путешествии» и последовавших за ним бредовых откровениях вызывали у меня жгучий стыд: это надо же было принять все за чистую монету. Я осознавал, что стыд — чрезвычайно неконструктивная реакция на какие бы то ни было события, но он от этого только усиливался — совершенно невыносимо! Поэтому я на цыпочках отступил в коридор, нашарил на вешалке свою куртку, покрутил на ощупь замок, неожиданно легко открыл дверь да и был таков.
Ну ее к черту, сердито думал я, спускаясь по лестнице. Обоих к черту. И картинки к черту, и стишки. Стишки — в первую очередь. Сновидения эти дурацкие с телепортацией — к черту. Злых пражских колдунов — к черту. И оборотней заодно. Отличная там, у черта, соберется компания. Надеюсь, они без меня обойдутся, не станут искать. А если станут, не найдут. Вот сейчас доберусь до отеля, выпью кофе, приму душ — и на вокзал. И нах Дойчланд. Не будет прямого поезда, поеду с пересадками. А там — только сосиски и пиво. Пиво и сосиски. Сумрачная тевтонская диета. Буду жрать, пока не отупею окончательно. Хватит с меня всей этой трепетной мистической чухни. Хватит.
Я, конечно, по-прежнему не знал, в какой стороне улица Нерудова. В этом смысле со вчерашней ночи ничего не изменилось. Но, выйдя из подъезда и покрутив головой, я увидел вереницу такси на углу и устремился туда, ежась от холода. Только усаживаясь в автомобиль, сообразил, почему так замерз. Вместо теплого Карлова свитера на мне была чужая рубашка. Темно-синяя, несимметрично исчерченная полосками цвета поджаренного хлеба, чертовски элегантная, надо думать, вещь, но тонкая, зараза, хоть плачь. Свитера было жалко, но возвращаться не хотелось. Ладно, подумал я, не пропаду, в рюкзаке лежит запасной свитер, а потом куплю еще что-нибудь. Разберусь, короче.
Таксист чуть было не проехал мимо моего отеля, ну и сам я хорош, конечно, так увяз в своем душевном раздрае, что только в последний момент узнал родную дверь, встрепенулся и завопил: «Ой! Здесь! Here! Cia! Тут! Hier! Aqui!» Но чешский вариант так и не вспомнил. А скорее всего, просто не знал никогда.
Ошеломленный лингвистическим пиршеством, бедняга со всей дури нажал на тормоз, счастье, что по Нерудовой даже ранним утром не ездят, а ползают, так что мы с таксистом отделались легким испугом, и не мы одни — всем, кто ехал следом, поневоле пришлось сдавать внеочередной тест на скорость реакции и знание табуированной лексики. Но ничего, справились, обошлось без аварий, хотя следовавший за нами «порш»-внедорожник остановился буквально в миллиметре от нашего бампера. Из опущенного водительского окна на мостовую изливался мощный поток вариаций на тему «шайзе», отборная немецкая брань, оценить богатство которой мне не позволял словарный запас, так что я просто наслаждался превосходным контральто исполнительницы.
Впрочем, как только я вышел из машины, оставив в утешение таксисту щедрые чаевые, урок разговорного немецкого оборвался на полуслове, и разгневанное прежде контральто захлебнулось восторгом:
— Welche uberraschung! Wunderbar! [21]
— Вот уж действительно сюрприз так сюрприз.
Впрочем, как только я вышел из машины, оставив в утешение таксисту щедрые чаевые, урок разговорного немецкого оборвался на полуслове, и разгневанное прежде контральто захлебнулось восторгом: