— Что тут, черт побери, происходит? — спросил я, яростно растирая виски. И почти услышал в ответ: «И все? А дальше?» — но тут же понял, что этот голос — просто эхо отступившего наконец сновидения, мутный осадок морока, осевший на дне моего сознания вместе с последними звуками скрипки и барабана, словом, ерунда.
— Вы, как я понимаю, задремали, — приветливо отозвался Лев. — А пан Станислав решил, будто у вас обморок. Предположение само по себе не такое уж абсурдное, с концертов сестер Пешиковых всякий раз кого-нибудь из публики на руках выносят. Но тут все-таки не живой звук, а просто запись, так что…
Голос его доносился до меня откуда-то издалека, словно мы переговаривались, сидя на разных концах большого спортивного зала. Видимо, я еще толком не проснулся.
— Ясно, — кивнул я. — Конечно задремал. Не такой я крутой меломан, чтобы вот так с пол-оборота в обморок падать.
Пан Станислав тем временем уже стоял в дверях и суетливой скороговоркой бормотал извинения на каком-то неведомом языке; потом, задним числом, я понял, что это был до неузнаваемости искореженный английский.
Наконец он счел, что сказал достаточно, и стремительно удалился.
— Как, вы говорите, зовут исполнителей? — спросил я — просто чтобы не молчать.
Чувствовал я себя довольно неуютно и пока не понимал почему. Но с трудом одолевал искушение немедленно проверить карманы — всё ли на месте. Иррациональная уверенность, будто хозяин дома и его приятель в них только что рылись, была гораздо сильнее понимания, что это совершенно невозможно.
— Сестры Пешиковы, — охотно отозвался Лев. — Янка и Бета.
— Надо будет купить диск, — сказал я, изо все сил стараясь изобразить воодушевление.
Музыка, кто бы спорил, хороша, но я вовсе не был уверен, что еще когда-нибудь захочу услышать этот дуэт скрипки и барабана. Если запах гнилой воды ударит мне в нос наяву, красноватая тьма застелет глаза, дыхание остановится, куда я, скажите на милость, денусь? Эта реальность — тупик, живым отсюда не проснешься.
— Не купите, — сказал Лев. — В магазинах их нет. Девочки продают записи на своих концертах, а ближайший будет только в середине мая. Я бы с радостью подарил вам диск, но у меня остался только один. Могу сделать для вас копию и прислать, хотите?
— Очень хочу, — с энтузиазмом соврал я.
— Давайте адрес. Запишете? — Лев протянул мне карандаш и блокнот, предусмотрительно открытый на букве «Ф».
Я вспомнил наш с Карлом давешний разговор и едва удержался от улыбки. Надо же, действительно адрес хочет вызнать. Ладно, как скажете, пан Болеслев. Я думаю, это начало прекрасной дружбы.
Я записал в блокноте свой московский адрес и вернул его хозяину. Лев, надо отдать ему должное, не выказал явного разочарования, но позволил себе удивиться:
— Так вы, получается, в Москве живете? Не в Вильнюсе?
— Ну, было бы довольно странно, если бы такой здоровый лоб до сих пор сидел у папы под крылышком, — невинно заметил я.
— Да уж, пожалуй, — согласился Лев.
Он поднялся, неторопливо пересек комнату и молча уставился в окно. А я внезапно понял, что пора уходить. Вернее, почувствовал, что мне не следует тут оставаться. Я больше не нужен, и мне самому ничего здесь не нужно, незачем зря время терять, все закончилось, привет. Почему так случилось — черт его знает, потом разберусь. Или не разберусь, неважно.
Я наскоро придумал сразу несколько малоубедительных причин, побуждающих меня немедленно удалиться, и вдохновенно их изложил. Мог, впрочем, не стараться, Лев слушал меня вполуха, возражать не пытался, зато любезно проводил вниз, к выходу, просил звонить и непременно приходить, если задержусь в Праге до воскресенья, но видно было, что все это — просто ритуальный танец, а сам он рад-радешенек, что вот так просто избавился от ставшего бесполезным меня, даже придумывать ничего не пришлось.
Теоретически, мне бы полагалось огорчиться такому внезапному охлаждению. Но мне было настолько интересно, что случилось, пока я дремал под скрипку и барабан, что резкая перемена в наших отношениях представлялась скорее одним из условий увлекательной задачи, чем событием, затрагивающим меня лично.
Через три минуты, когда я входил в холл собственного отеля, где намеревался перевести дух и заодно укрепить его здоровенной кружкой горячего американо с молоком, телефон в моем кармане задрожал, как больное животное, — будь добр, дорогой хозяин, прими новое сообщение, сил моих нет терпеть.
О господи, сказал я себе. Карл же ждет.
На сей раз отеческое послание выглядело лаконично: одинокий вопросительный знак. Я тут же набрал его номер.
— У меня все в порядке, прости, забегался совсем, было много интересного, — скороговоркой выпалил я и только потом спросил: — Ты сейчас можешь говорить?
— Не мог бы — не говорил бы, — усмехнулся он. — Я сегодня не играю. Так, дурака валяю, визиты делаю, все время что-то ем и попутно беспокоюсь о тебе — надо понимать, для баланса. Чтобы артистической трепетности не утратить на местных харчах. Однако тебя можно поздравить. «Было много интересного» — в твоих устах это звучит, как «жизнь удалась».
— Наверное, — торопливо согласился я. — Слушай, ты был совершенно прав. Лев нашел-таки повод попросить у меня адрес. Дескать, диск в подарок пришлет, редкую запись; неважно, в общем. И я, конечно же, страшно обрадовался. И адрес ему тут же дал. Московский. Бедняга держался молодцом, но чувствовалось, что внутри его аж перекосило. И знаешь, у меня такое ощущение, что мы больше не друзья. Хотя на ботинки он мне, конечно, не плюнул при расставании. И даже заходить еще приглашал. Но без вдохновения. Я такие вещи чувствую, ты знаешь.