— Тебя не накрывает? — я поморщился, порой отсутствие точной формулировки причиняет почти физическую боль. — Не понимаешь? Когда их так много — очень похожих, себя не помнящих, безрадостных, почти слепых, почти безъязыких, но твердо уверенных в собственной правоте, — их слаженный хор, их картина мира накрывает с головой и вдруг оказывается твоей единственной реальностью, разве нет? Такая тоска, такая тяжесть, и все многообразие возможностей вдруг становится пустым обещанием…
— Пожалуй, я действительно не понимаю. Ничего меня не «накрывает». Возможно, потому, что я никогда не выхожу на людную улицу целиком. Большая часть меня в это время остается, как ты выражаешься, «во дворце» и занимается делом. И не только в это время. Вообще всегда. Целиком я, кажется, только играю.
Ну да, да. А что я, собственно, хотел услышать? И сам всегда догадывался, что единственный путь к спасению — быть при деле. Легко сказать, но непросто осуществить. Не всем так везет, как Карлу, который при деле практически с рождения, всюду таскает за собой свой невидимый, зато и неприступный волшебный дворец, как улитка — раковину. А тем, кто живет рядом с ним, время от времени удается посидеть на пороге, и это не просто «лучше, чем ничего», как говорят в таких случаях, а по-настоящему круто. Неудивительно, что у Ренаты, как только она к нам попала, прошло желание удавиться в чулане, неудивительно, что я сам всякий раз оживаю, переступив порог их теперь уже общего дома, каким бы несчастным бесчувственным чурбаном с загубленной жизнью не чувствовал себя по пути.
— Мы быстро идем, — заметил Карл, когда мы свернули на улицу Вильняус. — До автобуса еще целых пятьдесят минут, а остаток пути займет максимум пятнадцать, даже если сбавить темп. Суми-думи?
Киваю, невольно расплываясь в улыбке. Эспрессо с медом, espresso su medum, — три года назад, когда ресторан «Помодоро» только открылся и мы с Карлом пришли сюда впервые, я случайно оговорился, читая меню. Новое название так понравилось нам обоим, что теперь мы регулярно наведываемся сюда за очередной порцией «суми-думи» и пьем подслащенный медом кофе, несмотря на приторный вкус — здешний бариста излишне щедр, лучше бы приворовывал, ей-богу.
— Они его еще подают? Хорошо, что некоторые вещи не меняются.
— Ага. А некоторые меняются. Например, цена — теперь на полтора лита дороже. Но это мы с тобой переживем.
— Да хоть на три, — храбро согласился я. — Они же, зайчики такие, столы на улицу вынесли. Думал, еще никто не почесался открыть сезон. А они — уже!
— Специально к твоему приезду. Вчера еще не было, я мимо проходил… Так на чем мы остановились?
— На том, что ты всегда таскаешь за собой свой невидимый дворец, как улитка… Нет, прости. Об этом я только думал. Вслух не говорил.
— Уже сказал, — улыбается Карл. — Твоя правда. Именно это я и пытался тебе объяснить. Единственное, чего я опасаюсь, — ты наверняка думаешь, причина в музыке.
— Ну да, — кивнул я, шаря по карманам в поисках портсигара. — Сам говоришь, ничего кроме нее толком не видишь, то есть не слышишь, что в твоем случае одно и то же. Это все решает.
— Просто так удачно совпало, что именно музыка оказалась делом моей жизни. Это прекрасное и, самое главное, простое дело. «Простое» — в смысле, очень конкретное.
Это прекрасное и, самое главное, простое дело. «Простое» — в смысле, очень конкретное. Сколько себя помню, мне всегда было понятно, чем я хочу заниматься. Еще ни одного музыкального инструмента в глаза не видел, а уже мечтал поскорее научиться «делать музыку». Знал ответ на самый главный вопрос «зачем я?» задолго до того, как смог его сформулировать. И что немаловажно, все вокруг были в курсе, что в связи с этим следует предпринимать. Обучение музыке — давно сложившаяся традиция, известно, как следует поступать на каждом этапе, причем главное условие — «работай» — полностью соответствовало моим насущным потребностям, никаких внутренних противоречий. Так что в этом смысле моя жизнь была очень простой, как у зверя лесного. Никаких вопросов, сплошные ответы, внятные и однозначные. Мало кому так везет. Видишь ли, дело жизни не так уж часто может стать профессией. Иногда для него и названия-то нет, и примера никто не подаст, и сам не додумаешься, пока не попробуешь, не поймешь, а все на свете перепробовать — жизни не хватит. Та еще лотерея.
— Вот-вот, — мрачно поддакнул я. — Только, думаю, у большинства людей никакого «дела жизни» нет вовсе. У меня, кстати, тоже. За тридцать лет и три года ни одного выдающегося таланта обнаружить так и не удалось…
— Погоди, а при чем тут «выдающийся талант»? — удивился Карл.
— А как? — я удивился еще больше.
— Это мой дурной пример тебя с толку сбивает, — вздохнул он. — Говорю же, мне просто повезло, все так удачно совпало: и внутренняя потребность, и природные данные, и хорошие учителя. У меня, сам знаешь, множество талантливых коллег с выдающимися способностями и такой школой, что хоть плачь от зависти. Тем не менее у большинства из них нет никакого, как ты выражаешься, «волшебного дворца». Окажись они здесь, тебе было бы с кем обсудить все скорби мира. А один из самых прочных «дворцов», какие я когда-либо встречал, был у баяниста дяди Жоры из Клуба железнодорожников в городе Нижнем Тагиле.