Я уже притерпелся к необходимости защищая собственную жизнь, проливать чужую кровь, потому больше интересовался своим здоровьем.
Я уже притерпелся к необходимости защищая собственную жизнь, проливать чужую кровь, потому больше интересовался своим здоровьем. У меня сильно болели ребра, на которые пришелся удар саблей, и от того трудно было дышать.
Зато наше воинство пребывало в эйфории от одержанной победы. Татары так запугали своими набегами селян, что казались им непобедимыми. Парнишка-дозорный, чудом избежавший гибели, чувствовал себя героем и без устали живописал товарищам свои подвиги.
— Может быть, поможешь раненому? — спросил меня Минин, когда ему надоело метаться по поляне.
— Он помогал ногайцам угонять людей в рабство. Да и что с ним потом делать, вылечить и отпустить?
— Давай поговорим с ним, все-таки русский человек.
Такого гуманизма от Кузьмы я не ожидал — эпоха, в которую он жил, была сурова и скора на жестокую расправу.
— Ладно, давай поговорим, — согласился я.
Мы подошли к раненому. От большой потери крови он совсем ослабел, не ждал для себя ничего хорошего и в полной прострации лежал на земле.
— Ты кто таков будешь, добрый человек? — спросил его Минин, опускаясь перед ним на корточки.
Толмач повел глазами и прошептал:
— Помирать буду, мне бы священника, грехи отпустить.
— Погоди умирать, это всегда ты успеешь. Ты как попал к ногаям?
— Батюшка мальцом в рабы продал, — ответил раненый, облизывая запекшиеся губы. — Мне бы водицы.
Кузьма кивнул и принес воду в берестяной кружке. Толмач жадно, захлебываясь, выпил.
— И долго ты в рабстве был?
— Шестнадцать годов.
— А помогал им зачем?
— Буджак-хан стал мне вместо отца.
— Этот тот, который ускакал? — вмешался я.
— Да. Мне бы попа, не хочу умирать без покаяния.
— Зачем тебе поп, тебя же, поди, уже обасурманили, — спросил Минин.
— Буджак-хан большой батыр, по-нашему витязь, он с детьми и богами не воюет.
— А я слышал, что твоего батыра наняли убить русскую женщину и ее детей, — сказал я.
Толмач посмотрел на меня с легким презрением:
— Буджак-хан детей не убивает, а вот тебя непременно убьет. Ты не о нем, а о другом ногайском князе говоришь.
— Их что, здесь много?
— Есть еще один из ногайцев, ханов племянник, он шайтан. Это, видно, его наняли. Буджак-хан, когда его поймает, как барана зарежет.
Я, честно говоря, не очень верил в высокое понятие чести у кочевников, занимающихся работорговлей, но то, что толмач вел себя мужественно, вызывало уважение. Лечить я его по-прежнему не хотел, однако необходимое, чтобы он не погиб, выполнил: снял с руки жгут, продезинфицировал рану водкой и наложил на нее тугую повязку.
— Ладно, — решился я на половинчатую меру, — живи, мы отвезем тебя в ближайшую деревню, а там как Бог даст.
Мне показалось, что Минин был недоволен моим решением. Думаю, что у него появилось чувство вины перед человеком, которого он ранил. Он просительно на меня посмотрел и спросил:
— Может быть, сейчас отвезем, чего ему, бедолаге, на земле валяться?
Я неопределенно пожал плечами, оставляя решение за ним, и отправился спать. Проблемы абстрактного гуманизма меня последнее время почему-то никак не волновали.
Проблемы абстрактного гуманизма меня последнее время почему-то никак не волновали.
Ночь выдалась теплая, без дождей, и я отлично выспался. Напуганные вечерними событиями караульные без пинков и проверок бдительно несли службу. Утром оказалось, что раненый толмач исчез, а Минин успокоился. Я ничего у него не спросил, он тоже ничего по этому поводу говорить не стал.
Выступили мы рано и по холодку прошли большую часть оставшегося пути. О том, куда мы конкретно направляемся, отряд узнал только тогда, когда мы оказались на развилке дорог Городища и Коровина. Впрочем, вопросов ни у кого не возникло, повернули туда, куда надо.
Время было страдное, когда, как говорят крестьяне, день год кормит, и весь народ был занят в полях на пахоте. В деревне оставались только старики и малые дети, поэтому наше прибытие обошлось без помпы и народного любопытства.
У околицы я рассредоточил отряд и растолковал младшим командирам их задачи. Стратегическим планом было захватить врасплох толстого барина Гаврилу Васильевича и предотвратить его бегство, чтобы он, хорошо зная местность, не сбежал из деревни. Тактика же заключалась в быстрых, скрытных действиях и засаде на задах имения, в месте возможного отступления неприятеля.
Людей у Гаврилы Васильевича было немного: я встречался с шестерыми стражниками и видел в его доме нескольких подручных, скорее всего, состоящих при нем в прихлебателях. Ермолу, который бил меня батогами, я думал, что убил. Во всяком случае, после моего удара по голове у него хрустнула височная кость. Так что силы наши имели значительное превосходство.
Дождавшись, когда обе группы доберутся да назначенных мест, мы с Кузьмой Мининым открыто въехали в деревню и прямиком направились господскому дому.
Жил толстый барин скромно, в большой избе, правда, защищенной высоким тыном. Эту местность я видел только ночью, но без труда нашел искомые апартаменты.
Ворота в усадьбу были настежь открыты, и мы беспрепятственно въехали во двор. Увы, самонадеянность и небрежность подвели меня в очередной раз. Вместо отдыхающего в покоях толстяка нашим очам предстала картина отдыха после боя. Посередине двора стоял здоровенный стол, за которым трапезничало целое воинство.