Скажите мне, героиня войны Генриетта Сорокина, готовы ли вы принять на душу развал и оккупацию своего Отечества, гибель сотен тысяч, а то и миллионов солдат на фронтах и, кстати, ваших товарищей эсеров здесь в тылу. Не то чтобы они были мне сколь-нибудь близки, однако будем честны, к этому преступлению они отношения не имеют.
Вас использовала немецкая разведка. Поверьте мне, это азбучная истина. В каждом лагере военнопленных работают тайные агенты секретных служб. Мы в этом смысле не исключение. Стоило вам раз только вслух заявить о своих радикальных взглядах, как об этом доложили кому следует, и вы попали на крючок. Именно вражеская разведка передала вам трофейное знамя. Люди всегда охотно верят тем, кто спас для них что-то ценное. Но согласитесь, это мизерная плата за ожидаемый результат. Та же разведка врага, как это ни грустно, открыла вам путь домой.
Возможно, что вся эта история с передачей России пленных священнослужителей и медиков была измыслена в недрах берлинских или венских кабинетов с целью прикрыть ваш приезд. В таком случае есть повод благодарить вас за услугу, пусть и невольно оказанную россиянам.
По сути, вы сейчас на распутье: пойти ли под военный трибунал в качестве немецкой шпионки, а отнюдь не народной заступницы. Или, наоборот, жить и остаться в памяти благодарных потомков героиней, спасшей знамя полка и открывшей козни вражеской разведки. Согласитесь, Генриетта Петровна, я был с вами предельно откровенен. Теперь прошу вас о том же. Времени на раздумье, увы, дать не могу. — Лунев развел руками.
— Я не скажу вам ни о ком, кто состоит в нашей организации, — чуть слышно проговорила обессиленная женщина, утирая холодной рукой взявшуюся невесть откуда в уголке глаза слезу.
Платон Аристархович чуть заметно усмехнулся. Это была своеобразная форма согласия на сотрудничество. Несмотря на отрицательную риторику, ответ был утвердительный.
— Я уже имел честь заметить вам, сударыня, что контрразведка не занимается эсерами. Ответьте мне, будьте добры. Наверняка ваши немецкие соратники предусмотрели вариант что делать, если вам не удастся добиться аудиенции у государя.
— Да, — кивнула госпожа Сорокина. — В этом случае я должна была устроиться на работу в Царскосельский госпиталь. За спасение знамени мне положен Георгиевский крест. Наверняка в госпитале нашлось бы место для опытной медицинской сестры, к тому же имеющей боевое ранение и столь высокую награду.
— Понятно, а дальше схема та же: государь как обычно посещает госпиталь, и вы стреляете в упор.
Госпожа Сорокина молча кивнула.
— Ну а предположим, по какой-либо причине и этот вариант срывается?
— Тогда мне надлежало отправиться на Большую Морскую в дом вдовы адмирала фон Граббе и найти там некоего господина Шультце.
Госпожа Сорокина молча кивнула.
— Ну а предположим, по какой-либо причине и этот вариант срывается?
— Тогда мне надлежало отправиться на Большую Морскую в дом вдовы адмирала фон Граббе и найти там некоего господина Шультце.
Лунев широко улыбнулся.
— Именно так, Конрада Шультце. Ну что ж, круг замкнулся. Надеюсь, сударыня, вам не составит труда изложить вашу историю письменно в качестве добровольной явки с повинной. Обещаю, кроме нас о вашей глупой ошибке никто более не узнает.
* * *
Массивный, усыпанный бриллиантами и рубинами крест на тяжелой золотой цепи вряд ли кто-нибудь из священнослужителей всерьез назвал бы наперсным. Его византийская роскошь являла триумф ювелирного искусства мастерской Фаберже. И если сияние, исходившее от этого символа веры, могло отвлечь от возвышенных помыслов самую выдержанную и стойкую паству, то это ее проблемы, а уж никак не мастеров-ювелиров. Шкатулка из красного дерева, выложенная черным бархатом, прекрасно оттеняла царский подарок, да и сама по себе она была произведением искусства, ибо тончайшая резьба, отображавшая на каждой из ее сторон библейские сюжеты, была плодом многодневного труда пяти искуснейших мастеров. Она стояла посреди чайного столика в ожидании просветленного именинника. Тот размашистым шагом вошел в залу, где находилась царская чета, надменно поджав губы и сурово глядя исподлобья на самодержца всероссийского и его супругу. Мелькнувшее было у Александры Федоровны желание расспросить Старца, что же такое приключилось с ним вчера и нынче утром, исчезло вдруг, растворилось само собой при одном лишь взгляде на его нахмуренное чело. Она покрепче сжала руку супруга, точно ища у него поддержки и защиты. Император невольно поморщился. Он отлично помнил, чем обязан Старцу, и все же являться пред очи государя с таким явственно недовольным видом — не дело для верноподданного, даже столь чтимого, как Распутин.
— Желаю тебе здравствовать, Григорий Ефимович, — преодолев глухое раздражение, начал поздравление Николай II. — Со светлым тебя днем ангела…
Губы целителя еще более поджались, и глаза метнули едва ли не всамделишные молнии, от которых чуть было не загорелась обивка на креслах и диванах.
«Нет, не с таким лицом следует государевы дары принимать», — уже едва сдерживая негодование, подумал император, но вслух продолжил: