— Вы ничего, совсем ничего не поняли, — всхлипнула Лаис. — Если я не верну похищенного, эти люди будут преследовать меня до любого предела этого мира, но я буду жива! Потому что им нужно сокровище, в недобрый час похищенное моим отцом. Если же я отдам то, что принадлежит им по древнему завету, меня попросту уничтожат как отступницу, которая слишком много знает и умеет.
— Ну просто какой-то Эдгар По, — пробормотал Лунев. — «Золотой жук» и все такое.
— Да поверьте, поверьте же мне! — уже не скрывая своих чувств, воскликнула Лаис. — Я говорю вам правду! — Она сжимала маленькие кулачки и потрясала ими в воздухе с такой страстью, будто держала в каждой по вязанке молний. — И помните, — госпожа Эстер вдруг остановилась и поглядела на полковника с полным и напористым осознанием собственной правоты, — без моей правды ваша не будет стоить ничего!
— Что за ерунда? — поморщился Лунев, но убежденность, с которой были произнесены слова госпожи Эстер, вдруг породили в нем сомнение, дотоле немыслимое.
«А что, если вдруг и впрямь существуют чудеса, неподвластные логике и научному осмыслению? Почему вдруг не может существовать банда фанатиков-башибузуков, которые охотятся за тем, что они считают неким священным талисманом, а потому готовы грабить и убивать, не считаясь ни с чем. Ведь убили же в Каире старого князя Эстерхази. Впрочем, кто знает, они или нет?»
— Что ж, давайте все по порядку…
Он не успел закончить свою мысль. Дверь распахнулась, и в нее втиснулась весьма примечательная парочка. Со стороны могло показаться, что огромного роста офицер-конногвардеец нежно ведет под руку внушительного вида жандарма, а жандарм при этом, закусив губу, вероятно от страсти, тянется на цыпочках, стараясь оказаться вровень со своим партнером.
— Лаис, душа моя, что здесь происходит? — с порога раскатисто пророкотал конногвардеец.
— Это я желаю знать, что здесь происходит? — поворачиваясь, рявкнул Лунев.
— Прошу прощения, господин полковник. — Новый гость отпустил взятое на излом запястье жандарма, и тот, как-то сразу обмякнув, начал растирать пострадавший сустав. — Разрешите представиться, ротмистр Чарновский!
ГЛАВА 5
Любовь движет горы, оставляя на их месте великое множество камней преткновения.
Джиакомо Казанова
Император шел, расстегнув шинель, не обращая внимания на то и дело срывающийся резкий ветер. День выдался солнечным и морозным. Но сейчас холод почти не чувствовался, только скрипевший под ногами снег напоминал о буйном нраве русской зимы.
— А вот скажи, Сандро, — Николай II повернулся к шедшему чуть позади него мужчине средних лет в ментике лейб-гвардии гусарского полка, — как по-твоему, в чем есть счастье российское?
— Процветание под твоим мудрым правлением, Ники! — не впадая в долгие раздумья, отчеканил тот, кого государь именовал Сандро.
Николай чуть заметно улыбнулся и покачал головой.
— Сандро, дорогой мой, к чему это пустословие?
Александр Георгиевич, герцог Лейхтенбергский, или, как его называли в семейном кругу, Сандро, был в родстве с императором. Правда, не слишком близком, но это только укрепляло их дружеские отношения. С начала войны он состоял при командующем Северо-Западным фронтом и лишь нынче утром прибыл в Царское Село со срочным пакетом.
Государь и гусар остановились возле памятника у входа в лицей.
— «Все те же мы, — прочувствованно вымолвил Николай II. — Нам целый мир — чужбина. Отечество нам — Царское Село». Как не согласиться с гением? Здесь, только здесь я чувствую себя истинно дома. Когда б не императорский долг… Но, увы, Сандро, сей жребий завещан роду моему от века до века. Россия подобна тем самым красавцам-скакунам, которых поставил на Аничковом мосту великий Клодт — та же сила, мощь, та же необузданность. Россия, друг мой, — стихия, стихия неукротимая, подобная урагану. Не человеческому велению, но лишь божьему промыслу по силам совладать с ней.
Что я?! Лишь человек! Всякий мастеровой думает и страдает не менее, а может, и поболее моего. Но разве мастеровому нужно процветание России? Разве заботит его, как станут говорить о его Отечестве за каким-нибудь океаном? Отнюдь нет. Ему бы щи погуще да мед послаще. Есть крыша над головой — и славно. Но попробуй на его кус посягни — вмиг шум пойдет: какой царь злой и как бедного труженика в дугу гнет.
— Но ведь факт, Ники, что при тебе страна богаче стала, и народ воспрял.
— Все так, Сандро.
— Но ведь факт, Ники, что при тебе страна богаче стала, и народ воспрял.
— Все так, Сандро. Да только радости в том нет ни мне, ни народу. Ведь настоящую смуту затевают не тогда, когда все из рук вон плохо. Тут от тоски и отчаяния за топоры да вилы хватаются или молят о снисхождении. А вот когда представляется, что знаешь, как будет еще лучше, вот тогда-то революции и свершаются.
— Ты нынче печален, Ники.
— Да, немного. Вот гляжу на памятник и думаю о несправедливости, сознанием народным государям причиняемой. Предок мой, Николай Павлович злокозненного убийцу гения нашего, лишив всех чинов и прав состояния, из страны изгнал. Все долги Александра Сергеевича из своего кармана оплатил. Уж молчу о том, что и семьи-то наши со временем породнились. А все едино. Дантеса царь подослал, чтобы вольнолюбивого пиита убить. — Николай II печально развел руками. — Нет, Сандро, нелегок он, крест государев. Но как бы там граф Толстой, Лев Николаевич, в послании своем меня ни поучал, а все же не ему, а мне нести тот крест на Голгофу земной жизни. И ведь что удивительно, всегда находятся безумцы, кои на сию ношу еще и зарятся. По кусочку, по щепочке растащить хотят! Так, мол, и нести легче, и на дрова сгодится! Нет, не бывать этому!