— А ну, стоять, мать вашу! — рявкнул он навстречу волне разъяренных женщин, накатывавшейся на ментов.
Эффект он произвел как раз тот, который от него и ожидали. Часть амазонок оказалась сбита с ног, часть схватилась за голову, защищая уши, а остальные, совершенно одурев от счастья, бросились бежать в противоположном направлении. Вскоре на лесной опушке никого, кроме абсолютно невредимых ментов и контуженых амазонок, не осталось. Попов допил вино и принялся развязывать пасть Горынычу, Жомов обиженно смотрел по сторонам, чуть не плача от того, что вся драка так быстро закончилась, а Сеня вместе с Мурзиком направился разыскивать в куче девичьих тел невинно пострадавшую титаниду. Прекрасная спасительница вскоре была обнаружена, опознана и приведена в чувство двумя ласковыми оплеухами.
— Тело, погруженное в жидкость, вытесняет такой объем оной, каковым обладает само, — бессмысленно глядя на Рабиновича, произнесла Немертея, а затем, придя в себя, испуганно закрыла рот ладошкой.
— Ой, что же я наделала?! — пролепетала она. — Это же Архимед должен придумать и немного позже. — Затем умоляюще посмотрела на Рабиновича: — Пожалуйста, не говори никому, что я сейчас сказала. Да и вообще забудь мои слова.
— Ладно, — милостиво согласился Сеня. — Да я физику никогда и не любил.
Мир между ними был восстановлен. К тому времени как контуженая Немертея пришла в чувство, пристыженный Гомер вернулся из леса, таща за руку упирающегося Геракла. Сын Зевса, решивший, что они играют в прятки, никак не хотел возвращаться назад и обижался на поэта.
— Не ты водишь! — кричал он, брызгая слезами во все стороны. — Меня те тетеньки должны искать. А ты — предатель!
— Заткнись! — рявкнул на него Жомов, но на Геракла это не подействовало.
Он стал орать еще громче, и тогда Немертея проявила завидное материнское чутье: сорвав пояс с Ипполиты, она сунула его в руки сыну Зевса, и он, увлекшись новой игрушкой, забыл о «предательстве» Гомера, который, в свою очередь, тут же решил в стихах увековечить сей факт для потомков, занеся его в собственные анналы.
Естественно, ночевать в лагере амазонок, ожидая, пока они придут в себя, снова соберутся вместе и придумают очередную гадость, никто не собирался. Сеня отдал распоряжение Гомеру с Гераклом набрать съестного и вина из запасов воительниц, а сам повел к колеснице Немертею, аккуратно поддерживая ее под руку. Жомов от безделья принялся приводить амазонок в чувство, надеясь, что кто-нибудь из этих прародительниц Орлеанской девы решится с ним подраться. Однако, вместо того чтобы доставить омоновцу удовольствие, воительницы, едва увидев его ухмыляющуюся физиономию, тут же разбегались в разные стороны. В итоге Ваня еще больше расстроился и оставил амазонок в покое, отправившись помогать Попову разгонять их лошадей. Ну а когда и с этим было покончено, греко-милицейский караван отбыл из становища амазонок и растворился в ночи.
Впрочем, ехали они не долго. Во-первых, была ночь, а фары для транспорта еще никто не придумал, что явно не способствовало успешному продвижению вперед. Во-вторых, все, не исключая Немертею, устали и страшно хотели есть. Ну а в-третьих, дриады от своего обещания, данного титаниде, не отказались и каким-то одним им ведомым способом устроили так, что расположившихся на лесной опушке людей найти никто не мог. Сеня проверил — со стороны даже костра видно не было!
Насытившись, все завалились спать и почивали почти до полудня, а затем продолжили свое путешествие. Немертея с Рабиновичем больше не ссорились и мило ворковали всю дорогу, рассказывая друг другу такую сущую ерунду, что утомившемуся от их болтовни Попову пришлось ласковым матом попросить обоих заткнуться. Сеня обиделся и хотел съездить другу по уху, но титанида не позволила. Ласково улыбнувшись Андрюше, она перебралась из колесницы на одну из запасных лошадей и поехала рядом с Сеней, немного отстав от каравана.
Так они и двигались до тех пор, пока Гомер не попросил Жомова, возглавлявшего пелетон, остановиться. Омоновец замер, удивленно оглядывая окрестности из-под ладони, отчего сразу стал похож на Илью Муромца с картины, написанной каким-то сумасшедшим художником, питавшим не совсем понятную слабость к милицейской форме. Рабинович с Немертеей быстро нагнали караван.
— Что случилось? — обеспокоенно поинтересовался Сеня.
— Не знаю, — повел широкими плечами омоновец. — Этот хрен с бугра, — от ткнул пальцем в сторону Гомера, — говорит, что мы приехали.
— Что-то я гор никаких не вижу, — оторопел Сеня, поворачиваясь к поэту, застывшему в колеснице с несчастным видом. — Ну, и куда ты завел нас, Сусанин Гомер?
— Не знаю. Раньше тут Олимп был, — развел руками оскорбленный таким сравнением поэт. — Вон, видите, даже табличка стоит.
У дороги действительно красовалась табличка с надписью: «Олимп. Жилище богов. Вход — 3 обола. Детям и ветеранам Второй Пунической войны — скидки!» Рабинович снова растерянно посмотрел по сторонам, тщетно пытаясь увидеть хоть намек на присутствие какого-нибудь холма, способного оказаться Олимпом, а затем горестно вздохнул и слез с кобылы.