Но доктор Диггерс настаивала, задавала ей одни и те же вопросы, снова и снова. «Что вы чувствовали, когда ваша мать не пришла домой?» В конце концов Дена потеряла терпение.
— Глупость какая-то! Почему я должна все время об этом говорить? Я так устала, что сейчас закричу.
Я больше не хочу этим заниматься!
Доктор Диггерс отложила блокнот:
— Зачем вы сюда ходите, Дена?
— Если честно, если вы хотите правду, я хожу, потому что без этого вы не выписываете рецепт на валиум. А для чего, по-вашему, я хожу? За сладостями?
— Я думаю, вы ходите сюда, потому что вам страшно. Вам нужно место, где вы могли бы бушевать и сетовать, браниться и брыкаться, устраивать разнос кому-то, с кем вы чувствуете себя в безопасности, кто может видеть вас сквозь все это дерьмо. Вы можете выйти отсюда и найти тысячу врачей, которые с радостью выпишут вам все транквилизаторы и все поднимающие настроение таблетки, какие вы попросите. Вы можете очаровать кого угодно и добиться рецепта на любые существующие в мире пилюли. Да, можете. А еще можете стать наркоманкой или алкоголичкой, можете выпрыгнуть из окна или пройти курс и покончить с этим и, я надеюсь, почувствовать себя лучше.
— «Я надеюсь»?
— Дена, жизнь не дает гарантий. Но я вижу, что вы делаете успехи.
— Ладно, я поняла, что мама не любила меня так, как положено. Она ушла. Ну и какую пользу мне это приносит? Я все равно чувствую себя отвратительно. Лучше мне от этого не стало. Мне теперь все равно — и почему вы не можете это принять? Я хочу просто все забыть.
— Можете забыть, можете положить на рану все временные повязки, какие существуют в мире, но это не приведет вас к корню ваших проблем с желудком и тревожностью. И признаете вы это или не признаете, мисс Крепкий Орешек, но вы пришли сюда, чтобы вам стало лучше. Может, тогда начнем еще раз? А?
Дена подумала, потом проворчала:
— Ладно… Только дайте мне тогда кусок этой вашей сладости. И знайте, что я вас ненавижу.
Доктор Диггерс рассмеялась:
— Да я знаю.
— Нет, правда.
— Верю, верю. А теперь вернемся к тому, на чем остановились.
Неделя проходила за неделей, и вдруг однажды ни с того ни с сего Дена разразилась слезами и не могла остановиться.
— В чем дело? — спросила Диггерс. — О чем вы думаете?
— Я… всегда верила, что она вернется… а она не вернулась, — удалось выговорить Дене между всхлипами. — И я не понимаю, что я сделала плохого.
Дена наконец перестала сопротивляться. Гипнотерапия доктора Диггерс помогла Дене расслабиться, и с каждым сеансом она вспоминала все больше. Сегодня врач погрузила ее в чуть более глубокий гипноз. Дена с закрытыми глазами почти увидела мать. Но все равно это была всего лишь расплывчатая фигура. Потом Дена сказала:
— Она взяла меня за покупками. Не знаю, в каком мы были городе. Может, в Нью-Йорке. Но помню, что мы проходили мимо большого магазина, где в витрине стояли пианино, много. Она остановилась, и мы вошли. И она обошла весь зал, рассмотрела каждое пианино… и уже идя к выходу, увидела одно… наверное, оно ей понравилось. Она села за него, открыла крышку, и у нее было такое странное лицо…
— Какое? Опишите.
— Даже не знаю… как будто меня не было рядом, что ли. И вдруг она начала играть. Я так удивилась. Я и не знала, что она умеет. Она играла какой-то вальс, и вид у нее, помню, был такой счастливый. Я никогда ее не видела такой… такой… Нет, счастливой — не то слово. Она как будто была где-то в другом месте. Взволнованной — вот так правильно. Старик, который там работал, открыл дверь в кабинет и стоял слушал, пока она не закончила. У него был сильный акцент, он сказал:
— Дорогая моя леди, где вы научились так играть?
Он умолял ее сыграть еще, но она отвечала, что кроме этой песенки ничего не знает, и мы ушли. Я сказала:
— Мама, почему ты не говорила, что умеешь играть на пианино?
А она только отмахнулась: мол, подумаешь, ничего особенного.
Но должно быть, она хорошо играла, иначе этот старик не подошел бы.
— Она когда-нибудь рассказывала о своих родителях?
— Нет. Только то, что они погибли при пожаре.
— А вы не видели их фотографий? Или ее в детстве?
— Нет. Она сказала, все сгорело.
— Вам было не интересно?
— Она не хотела о них говорить, ее это огорчало. Так что я не спрашивала.
— Вы постоянно старались не огорчать свою мать, правильно? Вы это помните?
— Да.
— Почему?
— Почему? Потому что… я сама по себе была уже проблема для нее.
— Почему вы так решили?
— Потому что ей приходилось за мной приглядывать.
— Давайте вернемся к вашему чувству страха. Чего вы боитесь?
— Я говорила уже — не знаю.
— Может быть, ваша мать чего-то испугалась?
— Нет.
Диггерс молча ждала. Потом Дена сказала:
— Думаю, один раз она испугалась. Того человека.
— Какого?
— Которого увидела. Мы тогда еще жили в Нью-Йорке. Мы возвращались домой, шел снег. Повернули за угол, и, когда дошли до дома, она внезапно остановилась. Я подняла на нее глаза и увидела, что она смотрит на человека, говорившего с клерком за стойкой. Он стоял к нам спиной, и я видела только, что это крупный мужчина в черном клетчатом пальто. Я спросила: «Что случилось?» Она, не дав мне договорить, схватила меня за руку и потащила по переулку. Я спросила: «Что случилось, мама? В чем дело?» Она говорит: «Помолчи, дай подумать». Она шагала так быстро, что мне приходилось бежать, чтобы за ней поспевать. Я была в панике. И спросила: «Я что-то не то сделала, мам?» «Нет, — сказала она, — идем». Через минуту она велела мне выйти на улицу и поймать такси.