— Ага! — счел нужным ввернуть Вит. — Я понимаю!
— Ничего ты не понимаешь. Брось притворяться. Хотя скоро поймешь. Завтра мы проведем один… ритуал, который излечит вас обоих раз и навсегда.
«Выходит, он все-таки волшебник! Здорово!»
— Но перед этим тебе необходимо очиститься.
— Запросто! С утра сбегаю, искупаюсь — и буду чистым! Я вообще каждый день…
Молчавший до того монах глубоко вздохнул:
— Святая простота! Тебе не тело — душу очистить надо, сын мой. Хоть и грехи твои небось с маковое зернышко…
— Душу? А чем душу чистят?
— Исповедью. Я готов выслушать тебя. Но мейстер Филипп полагает, что исповеди недостаточно. Говорит: ты должен приобрести индульгенцию.
— Дульгецию? Я?!
Душа, нуждающаяся в очищении, ухнула в пятки. Она бы и дальше забилась, но дальше было некуда. Вит сразу припомнил, как фратер Августин вкручивал эту самую дульгецию дядьке Штефану. Но дядька Штефан — умный. Отказался. Не удалось монаху мельника на сковородку загнать.
Так нешто Вит дурнее?!
— Не, не надо мне дульгеции! — отчаянно замотал головой мальчишка. — Я лучше вам, святой отец… как на духу! Вы мне грехи отпустите, и ладно. А дульгецию себе оставьте. Зачем мне к чертям в пекло?! Не хочу я!
— Выслушай меня, малыш, — Душегуб говорил тихо, вкрадчиво (…бесстрастный свет луны сочится сквозь туман…) ; слова его вязали паутиной, крепко-накрепко. — Чтобы стать здоровым, сделаться настоящим Витольдом, тебе требуется испытание. Иначе навсегда останешься больным мальчиком. Ты уже большой, Витольд. Умеешь терпеть боль, страдания. Тебя ведь больно били сегодня?
Вит угрюмо набычился:
— Больно.
— Но ты же не плакал? не жаловался? Ты терпел. Даже улыбался потом.
— А что, без вашей дульгеции никак?
Никак. Решайся! Мужчина ты или тряпка?! Если святой отец выдержал — и ты выдержишь.
— Так у святого отца небось грехов-то — с комариный чих! Он же святой! Его черти на пуховых перинах медом кормили! — Вит вдруг нашел выход. — Да и денег у меня нету, дульгеции покупать!
— Ошибаешься. Фратер Августин не родился монахом. Его грехи против твоих много больше весили. А деньги найдутся, не тревожься. Я ведь твой опекун, Витольд. По закону. Вот и куплю у святого отца тебе индульгенцию.
Мейстер Филипп полез в кошель. Вынул свернутую в тонкую трубку грамоту. Развернул, показал цистерцианцу. Увидев подпись Жюстины, монах кивнул, уверясь в законности опекунства — подделывать подпись Душегуб не стал бы.
«Отвертишься у них, у хитрюг, — обреченно подумал Вит, следя за взрослыми. — Придется на сковородку… мамка карасей, помню, жарила!..»
— Ладно. Чего там! Однова живем… Давайте, святой отец, вашу дульгецию. Буду мучиться.
— Не торопись, сын мой. Успеешь еще. Ночь впереди долгая. Сначала исповедайся — глядишь, и мучиться особо не придется.
— Ага, не придется! А за мытаря убитого?!
— О чем ты, сын мой?
Мейстер Филипп поднялся с табурета.
— Кажется, я здесь лишний.
— Кажется, я здесь лишний. У вас уже исповедь началась…
LXI
— …скажи, сын мой: вольно или невольно совершил ты сей грех?
Вообще-то исповедь следовало проводить иначе. Но слушает не исповедник, а Господь. Монах чувствовал: мальчику надо помочь. Иначе замкнется, станет казнить себя за то, в чем нет его вины, а настоящих проступках и не вспомнит.
— Я… я не знаю…
— Желал ли ты смерти мытарю?
— Что вы, святой отец! Вырывался я… страшно мне было: они смеялись — бунтовщик! на кол!..
— Это невольный грех, сын мой. Он не столь тяжек. Раскаиваешься ли в содеянном?
— Ага, святой отец. Каюсь. Больше не буду.
Прозвучало фальшиво. Но монах сделал вид, что не заметил этого.
— Хорошо, сын мой. Рассказывай дальше.
— Я еще стражнику одному пальцы сломал. Тоже нечаянно… А раз мы с Пузатым Кристом дорогу веревкой перетянули. Это уже нарочно. Чтоб люди падали. Потом… яблоки у Адама Шлоссерга воровал. Часто. Плетень тетке Неле сломал. А еще…
Рассказывать, как хотел в разбойники податься? Ну его. Мало ли чего хотел! Не подался ведь… А что на Дне жил, вместе с ворами — так то они воры, а не Вит. Их пускай и жарят, когда срок придет.
— …это все, сын мой? Тебе не в чем больше каяться?
— Не-а, святой отец.
— Именем Господа нашего отпускаю тебе грехи твои, сын мой. Иди и не греши боле.
— Спасибо, святой отец! Так я теперь что, навроде младенчика?
— А сам как думаешь, младенчик?
Вит прислушался к себе. Зачем-то оглядел келью. По углам, где копилась тьма, прячась от свечного огонька, колыхались таинственные тени. Может, это и есть отпущенные на волю грехи? Тогда свечу точно гасить нельзя — еще вернутся, гады!..
— Вроде полегчало… Только не до конца.
— Вот для этого и нужна индульгенция. Дабы все, что осталось, в чем ты не сумел до конца раскаяться, своими страданьями искупить.
— На сковородке?
— Уверяю тебя, сын мой: нет там никаких сковородок. И чертей нет. Один ты там будешь.
— А кто ж меня тогда мучить станет?
— Ты сам.
— А… ну если сам, тогда ладно. Тогда я согласен.
— Ты действительно хочешь искупить грехи свои до конца?
Вит задумался. Это что же получается? Помучает он во сне сам себя, а проснется совсем без грехов? Праведником проснется? И можно сразу в рай? Ну, в рай ему, конечно, рано, но праведником стать — тоже неплохо. Да и мейстер Филипп говорит: без того болячки вернутся.