Да что ж за мысли подлые в голову лезут! Отродясь такого не бывало!
Это, наверное, от стрел.
LIII
После ужина гадать затеяли. Верней, затеял мейстер Филипп, а гадать, ясное дело, Матильде. Гости дивятся: она человека за руку берет, на ладонь не смотрит, глаза закрывает — и давай судьбу предсказывать. Разве ж так гадают?
— А у вас как?
Вот ведь штука! Гости-то про себя дивились, вслух сказать постеснялись. А девка спрашивает, будто мысли слышала. Никак и вправду ведьма! Без клюки, без ноги костяной…
Отвечают через Костю-толмача:
— По-всякому у нас. Воск в воду льют. Сапожок через плетень; венки девичьи по речке. Колечко, опять же, на воду кидают. Орехи по столу рассыпают. По зеркалу еще можно.
— Давайте по-вашему, — соглашается девка. И вот уже: Новоторжанин толмачить бросил, воск на печке растапливает. Дядька Онцифир чашу с подои тащит, другой челядинец свечи зажигает. Напротив Матильды — Вит. Глаза запали, налились чернотой; пляшут в омутах бесенята-огоньки. Невтерпеж мальчишке на гаданье заморское глянуть. Мейстер Филипп — тот позади держится, котом вокруг миски со сметаной шастает. Вроде как нет его здесь. Только мнится Глазунье: стоит Душегуб между ними с Витом, обоих за руки держит. А она через ту хватку Витову ладонь чувствует. Крепкая у мальчишки рука, не по возрасту. Надежная. На такой хоть над пропастью висеть — ничего на свете не страшно. Нет у Матильды тела, одна душа осталась. Сладко душе над бездной качаться. Легонькая она, душа. Вишневый цвет майский.
Молчит девица. Щеки — розанами. Всю жизнь спала, а теперь просыпаться начала. Жить, оказывается, есть зачем.
— На кого гадать будем, красавица?
— На него, — Матильда прищурилась, и Вит отпрянул.
Телом отпрянул. А сердцем — чуть вперед не упал.
Это оказалось даже легче, чем читать Книгу Судьбы с листа. Воск, остывая, стягивал нити поиска. Для умелой вещуньи без разницы: рассыпанные бобы, зеркало, переливы воска в воде. Жаль, поздно уразумела. Сейчас, когда сила через край хлещет, можно по-всякому, а раньше… Раньше не думалось, что удастся по-другому. Не карабкаться на кручу, а спокойненько двинуться в обход.
Воск судьбы хлынул в чашу чужой жизни.
Застыл с шипением.
…пылит дорога под копытами коней. Отряд въезжает в город. Хенинг? Герцог возвращается из похода во главе изрядно поредевшего воинства. Едва ли половина рыцарей уцелела. Но — победа! Границы остались нерушимы, а маркграфу Майнцскому пришлось выплатить изрядную контрибуцию и подписать мирный договор на едва ли не вассальных условиях. Торжествующее солнце встречает государя. Радостно сияет начищенное до блеска зерцало доспеха. Зайчики опасливо скользят по рукояти фамильного меча, по тяжкому яблоку навершия. Дедовский клинок не подвел и на этот раз. Сейчас — на площадь. Дать толпе захлебнуться волной ликования. Сегодня у людей праздник. Пусть все будет, как заведено. А потом — в замок? к законной супруге?! Нет. Сперва к ней. К той, что ждет в доме на окраине, к той, которая однажды и навсегда властно вошла в его жизнь. Похитив сердце, забрав душу. Он не жалеет о случившемся. Никогда не жалел.
Никогда не жалел. Никогда не пожалеет.
Витольд Бастард, XX герцог Хенингский, позволил себе улыбнуться краешком рта.
«…князь?! Оружный князь?!» Злое изумленье стыло в немоте вопроса Ондрия Васильича, посадничьего сына. Но, поскольку младший из братьев молчал, Матильда поняла его. Так бывает. Так бывает, если ты — дочь Гаммельнской Пророчицы и Пестрого Флейтиста. Если они видят то же, что и ты.
«Ведьма! Не иначе, в сны мои пролезла…» Остальные прятали глаза.
LIV
— Здрав будь, чернец! Моли Господа за мя, грешного…
— И тебе всяк чих во здравие, Якун Васильич! — машинально отозвался фратер Августин, даже не понимая, что говорит по-русински. Лицо монаха собрало с десяток улыбок, пока не остановилось ко лучшей. Музыка тайной речи пела в душе, с каждым общаясь на его языке. Даже птицы, садясь (тихий, печальный снег: саван? фата?..) на плечи цистерцианца, щебетали в лад.
— Помяну в моленьях раба Божьего Якуна, да простятся прегрешенья его…
Якун долго смотрел вслед блаженному. Сам идет, сам речи ведет. Думалось: не услышит… ан вот, все примечает, божий человек. А фратер Августин уже был далеко. Даль эта не в саженях мерилась, не в локтях. И для перевода «Наставленья жизни человеческой» с латыни на кастильский монаху больше не требовалось корпеть за столом в библиотеке.
Латынь? кастильский?! — чепуха!
Личины, в коих смысла не больше, чем в любой маске.
Перевод неминуемо близился к завершению; перевод кипел в душе, звуча единой, общей, первозданной речью, существовавшей до гибельного смешенья языков. Наполнял сердце ликованием. И рядом, ликуя вместе с цистерцианцем, по богадельне шли люди. Множество людей, находившихся здесь с самого начала, но видимых не для всех. Их нельзя было разделить на живых и мертвых, реальных и мнимых, вчерашних и сегодняшних, как нельзя разделить тело на части, оставив его при этом в живых. Как нельзя раздробить цельность праязыка на тысячи осколков, если ты не Господь.
Это напоминало первое знакомство с мудрой и увлекательной книгой. Герои еще не стали друзьями, ожили не до конца, ты путаешься в именах и прозвищах, тонешь в девятом вале слов и фраз — взлетаешь на поверхность! глоток воздуха! и снова в пучины!…