Пыль замерла в лучах солнца.
Мгновение?
Вечность.
Они смотрели глаза в глаза: пророчица и… мертвый врач? Пророчица и… монах? Ясновидящая и… кто? Кто он сам? Отчего он помнит то, чего не должен помнить отец-квестарь из обители, каких двенадцать на дюжину, в миру идальго Мануэль де ла Ита, фармациус и отравитель… Кто он? Кем был раньше? Кто сейчас? О Боже, мы так похожи… мы слишком похожи, это не может быть простым совпадением, не может… Девочка моя! Дым ядовитых дров в камине. Лицо Фернандо Кастильца… лицо кармелита… Цель оправдывает средства. Цель — умелый адвокат, за хорошие деньги сука-цель оправдает кого угодно!..
Блудница Вавилонская!
Они открылись навстречу. Монах и врач, врач и монах, двое, ставшие одним, тень, обретающая плоть, и плоть, отступающая в тень. Psyche и physis , две руки, окаменевшие в рукопожатии через века, языки человеков, слитые в горниле праречи, — и Матильда Швебиш, читавшая сейчас душу Бурзоя (…Августина?!), как открытую книгу.
Творилось чудо.
Творилось чудо. Новое. Небывалое. Призраки обретали плоть. И виденья Глазуньи открывались людям в богадельне.
Секунда, растянувшаяся на восемь веков.
Девочка на берегу моря.
Девочка во внутреннем дворике. Тонкие губы змеятся полуулыбкой. Взгляд судьбы. Покой и безмятежность. Первая могила в скалах. Вторая. Отец, сидящий у изголовья третьей, последней дочери. Тихо журчит музыка нечеловеческого языка. «Панчатантра». Часть пятая, заключительная: «Безрассудные поступки». Басни про слонов и леопардов. Быков и щеглов. В конце каждой — мораль. Простая, понятная. Камень для фундамента. Опора. Вывод. Выход. Однозначность.
Обреченность на победу.
И наконец — безуспешная попытка коснуться собственного ребенка, которого уже не было здесь…
— Время —
С кем тебя только не сравнивали?
Время —
Может быть, Хронос и вправду велик?!
Время —
Что для тебя люди, боги, миры?
Вредно
Знать до начала исходы игры.
Всю эту секунду по воздуху плыл, нелепо кувыркаясь, призрак глиняного голема с сердцевиной из золота. А потом вечность оборвалась криком чаек. Эхом — потрясенный вздох. Качнулись статуи святых в нефах, поражены увиденным. Что ж вы раньше молчали, праведники?
…Кукла!.. хочу!..
Сугроб у алтаря взорвался черным вихрем. Клочьями тьмы отлетел прочь тяжкий плащ. И два взгляда — Матильды и Витольда — сошлись единым копьем, ударив в мертвого врача!
«Это же были дети! Твои дети!»
Никто — даже рыцари — не смог уловить тот миг, когда юноша оказался рядом с девушкой.
— Время —
В вечном параде шагают века.
Бренность —
Не оправдание для слизняка.
Бремя
Экклезиаста в руинах утрат.
Вредно Камни разбрасывать и собирать.
Двое смотрели на сидящую в апсиде девочку. У девочки дрожали веки. Сейчас она откроет глаза… Стены базилики становились прозрачными. Хрусталь змеился бесчисленными трещинками; в воздухе висел легкий и чистый звон. Рука Матильды озарилась сиянием, налилась маслянистой желтизной благородного металла. И вот уже на ладони лежит фигурка, которой не должно, не могло быть в этом фальшивом Обряде.
…Кукла!.. хочу…
— Возьми, — сказал Витольд. — Возьми, пожалуйста…
Звеня, рухнули стены. Вокруг было море. Море и солнце. В его лучах морская даль горела золотом. Повсюду открывались двери, порталы без числа; из них текли струи, ручьи, реки золота, вливаясь в море, — а на горизонте плавился, оседая под собственной тяжестью, Вавилонский Столп.
«Благодарю Тебя, Господи!..»
Фратер Августин улыбался, отстраненно наблюдая, как осыпается с холста старая краска.
PRELUDIUM
— Так вот, неужели только за поэтами надо смотреть и обязывать их либо воплощать в своих творениях нравственные образы, либо уж совсем отказаться у нас от творчества?! Разве не надо смотреть и за остальными мастерами?..
Платон. «Государство».
I
Море на закате было золотым. И золотом отливал яд в чаше. Врач Бурзой подошел к обрыву. Трава наивно путалась в ногах, желая остановить. Глупая. Сегодня особенный вечер.
Глупая. Сегодня особенный вечер. Если долго, не мигая, до рези под веками, смотреть вдаль, вскоре увидишь: да, особенный. Больше такого не будет. Просто надо смотреть. Сначала в глазах начнет роиться мошкара, легонько кусаясь. Потом, весь в слезах, рой собьется единым комом, взметнет черный смерч — и ты ослепнешь. От величия увиденного. Иногда надо сперва ослепнуть, чтобы наконец увидеть. Столп.
Будущий Вавилонский Столп, от земли до неба. Иногда надо умереть, чтобы ожить. За спиной молчала богадельня. Там, в тишине базилики, сидела девочка на звездных облаках. Счастливая девочка. Спокойная. Безразличная к суете. Последняя дочь; первая и единственная рука в небе. Бурзой улыбнулся. Он мог себе это позволить. Сейчас у врача-лазутчика имелось много улыбок: про запас. Разных, удобных. Всяких. Но Змеиный Царь решил перед смертью улыбнуться неправильно. Так, как он улыбался жене задолго до вызова к Ануширвану Хосрою и отъезда в Индию. В последний раз.
Пусть.
Он сделал, что мог. Что требовалось сделать. У чуда отныне есть поддержка. Теперь Обряды перестанут быть пустой шуткой. Душа и тело, psyche и physis , вечные супруги-антагонисты, — отныне они станут подвластны ланцету хирурга, лезвию праязыка. Глупцы! — вы, кто лечил тело отдельно, спасал душу отдельно… Нет ничего отдельного. Вавилонскому Столпу — быть.