Полотно оказалось концептуальное. Огромное полусферическое здание ершилось шпилями, башенками, надстройками и скульптурами, отбрасывало тень, тоже огромную, но почему-то лысую как коленка. Тень стояла за зданием, словно его двойник, а не лежала на земле. Да и не было на картине никакой земли. Здание и тень были нигде, в пустоте без верха и низа, земли и неба, и такого пустого, «никакого» цвета, что и цветом-то его называть язык не поворачивался. И только между реальностью и ее тенью, на самой границе золотого свечения стен и неправдоподобной черноты небытия вдруг являлись и воздух, и краски. Там рос цветок, самый обычный, похожий на тюльпан. Совершенный в своей простоте. Он словно вобрал в себя все цвета и обличья мира, а может, сам рос как целый мир, как его обещание.
— Дом вердиктов, — шепнула Алёна. — Но почему…
— «Дом равновесия — тюрьма Порядка и Хаоса», — прочел Макар. — Про вердикты ничего не сказано.
— Странно… Это вообще-то главное строение в столице. Там Тринадцатый со товарищи заседает.
— Тот, что с портрета?
— Он самый. Который на нас охотится.
Макар не выдержал:
— Да не охотится он на нас, Алёнка…
Но она не дослушала. Перевела взгляд на следующую картину и ахнула.
То был парадный портрет странного уродца. В роскошном интерьере стояло, подбоченясь, кривенькое существо с тельцем почти человечьим, если не считать кожистых, в отвратительных складках, крыльев, и с облезлой мордочкой, в которой одновременно угадывалось нечто от хорька, гончей и узкомордого крокодила. На мордочке, выписанной фотографически-тщательно, во всех мерзких подробностях старческих бородавок, слоящихся чешуй и вытертой шерсти, горели желтые глаза — две звезды чужой и безусловно враждебной галактики. Существо хотелось назвать тварью — только тварью, никак иначе! — сплюнуть и отвернуться.
— Твой знакомый? — хмыкнул Макар.
— Встречались. Не поверишь, я у него в цирке гадалкой работала. Имела успех.
— Так он циркач?
— Скорее, смотрящий, или кто там у них. В общем, начальник. Командовал там. — Алёна поежилась, вспомнив взгляд загадочной твари.
— Но здесь почему-то написано «Падший Демиург, бог без мира».
— Да не знаю я! У него цирк был. Все его боялись…
— Охотно верю. Алёна, а почему ты не говоришь о главном?
Она приподняла брови, изображая недоумение.
— О главном, то есть о том, что все это значит.
..
— Охотно верю. Алёна, а почему ты не говоришь о главном?
Она приподняла брови, изображая недоумение.
— О главном, то есть о том, что все это значит.
— Что «это»?
— Да вот это все. Вся эта чертовщина. — Макар обвел экспозицию рукой. — Хочешь сказать, он тоже там был, этот Иванов?
Алёна зажмурилась, замотала головой:
— Не хочу я ничего сказать! Ни думать, ни обсуждать, ничего не хочу, — и отскочила от Макара, словно он и был той враждебной реальностью, от которой ей так хотелось спрятаться. — Вот, буду сидеть здесь и читать светскую хронику, пока не обсохну!
Макар ретировался в противоположный угол, к книжным полкам, бороться с обидой. Получалось не очень. «Вот нарою в книжках что-нибудь полезное, — мстительно думал он, — что-нибудь жизненно важное и даже спасительное, пока некоторые фифы газетки полистывают…»
Но важное, пусть и не спасительное, нашла все-таки Алёна. Там же, на столе, среди газет. Тетрадь в картонной обложке, словно вынырнувшая из другого времени и пространства, оказалась тем самым, чем и выглядела — дневником. Наплевав на размолвку, хриплым от волнения голосом Алёна стала зачитывать записи.
— «День четырнадцатый. Диагноз подтвержден. Мне говорят, он не мог не подтвердиться, у нас же первоклассные врачи. У нас, мать их, отличные врачи, у нас лучшая медицина, но почему тогда Малинка должна… Я не буду этого писать. Даже с их слов».
«День пятнадцатый. Нам дают полгода. Всего две недели назад у нас была целая жизнь впереди, а потом, когда я состарюсь и умру, еще много, много лет у нее. А теперь полгода. Может, меньше. Теперь я, видимо, должен начинать обратный отсчет. Сколько там дней в половине года? Сто восемьдесят. День сто восьмидесятый, день сто семьдесят девятый… А идите вы! Считайте сами, сколько там осталось…»
«День тридцать второй. Малинка постепенно уходит от меня. Нет, не так! Не так. Нет. Она не уходит отсюда , она приходит туда … Куда? Куда придет моя маленькая, моя родная? Она будет там совсем одна? Я этого не позволю. Она маленькая, ей нельзя одной».
«День сорок пятый. Я рисую для Малинки мир. Когда она не спит, то придумывает его для себя. Она такая умница, такая… Я так горжусь ею! Проклятье, всё не то, я ее люблю. Я так ее люблю, что не смогу…»
Алёна перелистала страницы.
— Тут еще много, Макар.
— Очень много? — хмуро спросил Макар.
— Не очень.
— Понимаешь, что это значит?
Тетрадь казалась невыносимо тяжелой, словно весила целую тонну. Алёна очень осторожно опустила ее на стеклянный стол.
— Понимаю. Она умерла.
— Я не про это. Я про то, что мир, из которого мы с тобой только что вывалились, придумал Теофил Иванов. Художник. Для своей умирающей дочери.
Алёна поразмыслила. Сказала с сосредоточенным спокойствием:
— Наверное, можно остаться здесь. Читать дневник.