Когда смолкли голоса, уже совсем стемнело. Прямо из-под обрыва, над которым люди сидели у костра, выплыла луна, ладный золотой кораблик.
— Я знаю, почему здесь нет коров, — прошептала Алёна, как завороженная. — Потому что они слишком большие для Малинки. Но они остались там, в тумане, призрачные коровы с мягкими губами. Может быть, туман — это их молоко?
— Вы знаете имя нашей маленькой богини? — почти и не удивилась одна из девочек-певуний.
Вместо ответа Алёна спросила:
— Но почему у вас нет магов? Там, за хребтом, целая страна, мир магии!
— А зачем им магия, Алёнка? — усмехнулся Макар. — У них и так есть все, что нужно для счастья.
— У них тут дети умирают, оттого что не нашлось какого-то пустячного лекарства!
— А у нас не умирают дети?
Отсветы костра и ночные тени на лице Макара казались отражением молчаливой войны в его душе. И люди вокруг молчали. Без волнения и обиды, словно спор шел не о них. А может, они чувствовали, что по-настоящему важен он лишь для тех двоих, что его вели.
— Кто из нас не хотел бы стать правителем на неделю-другую, чтобы сделать все как надо! И так ли плохо, что это желание так редко сбывается? Пойми, родная, нельзя изменить, пусть даже улучшить, что-то одно, не задев всего остального. Быть может, непоправимо.
— Иногда это к лучшему!
— Иногда… Как бы то ни было, люди, живущие здесь, свой выбор сделали.
— Этот выбор сделали не мы, — подал голос кто-то из круга.
— Все начиналось здесь, отсюда наши предки расселялись по миру, — подхватил другой. — Но некоторые уходили, не унося в своем сердце маленькой богини.
— Их потомки забыли ее…
— …и завладели миром.
— Отблеск ее света в душе, вот из чего выросла их магическая сила!
— А зачем нам отблеск, если с нами весь ее свет?
— Они приходили к вам? — перебила Алёна.
— Пытались завоевать?
— Нас нельзя завоевать. Идущим со злом нет хода в эту долину. Иногда приходили те, кто нес зло, сами того не сознавая: проповедники, великие учителя, маги…
— И?..
Ни один из сидящих у костра не отвел глаз.
— И оставались с нами. Среди живых или…
— Лопаты, да?
Макар накрыл ладонью руку Алёны:
— Не спеши осуждать.
Обратный путь освещала высоко поднявшаяся луна и белые цветы-блюдца, распахнувшиеся по обочинам с наступлением темноты. На дворе, за высокой изгородью из вьющихся растений нагрелся за день большой чан с водой. Смеясь и зевая, они вымылись по двое, сначала женщины, потом мужчины. Сладко ныла кожа, расставаясь с приставшей за день усталостью и пылью. Льющаяся из ковшика вода под защитой густой зелени и первозданной ночи тихо пела песню чистоты. Фетура снабдила их одеждой из домашних запасов — как подозревала Алёна, небогатых. Но как было влезть после купания в собственное заскорузлое тряпье, как было обидеть хозяев отказом? И как отказаться от простого и чистого, будто капля росы, платья в пол! Платья, которое обрушилось на нее прохладной волной, окутало, словно заклинание, и превратило красивую девушку, каких тысячи в любой столице, в сказочную принцессу. Во всяком случае, так она ощущала себя, когда вышла к Макару, уронив тонкие руки в широких рукавах, взглядывая из-под ресниц и неудержимо краснея. Что до него, он всегда знал, что она принцесса. И что она светится.
Они приблизились друг к другу. Взялись за руки. Решились встретиться взглядами. Примерно через минуту Фетура уволокла из комнаты заглядевшегося на гостей брата. Еще через минуту гости, крепко обнявшись, спали младенческим сном.
Во сне Макар видел художника из параллельного измерения, открывшего путь в созданный для дочери мир. Его камень был не лиловым, как у Алёны, а фиолетовым. Переход открывался не под мостом у вокзала, а в каком-то другом месте, которое Макар в параллельной столице не узнал, и выводил не к дереву-гиганту в поле, а прямо под городские стены. Но все это было неважно. Доступный художнику путь вел в другое, не Малинкино, время, в эпоху магического Совета и короля, сторожевых башен и золотых монет. Даже знай он дорогу на забытый потомками, укрывшийся за туманами полуостров, уже не застал бы дочери в живых. А он и не знал. Никто ничего не знал! Оставалось бродить по чужой стране, а возвращаясь, писать и писать картины в несбыточной надежде заметить след.
Но и следа Малинки не осталось в мире, сердцевину которого занимала тюрьма.
Алёна очень ясно поняла это в своем сне. Там почти не было образов, но было ликующее и нежное всеприсутствие, были ушедшие бабушка и мать, и была не рожденная пока что дочь. Ни лиц, ни голосов, но пронзительное чувство сопричастности искупало все. Она привыкла сама, привыкла одна, она больше всего на свете боялась хоть в чем-то поступиться своей, будь она неладна, самостью. А теперь растворялась в самозабвении, которое, наверное, и есть любовь, и в этом не было никакой потери. Наоборот, обретение. Когда самоотверженное соприсутствие стало отдаляться, возвращая ее в явь, Алёна рванулась следом — удержать, вернуть утраченное навеки прошлое: невинность младенчества, священную веру ребенка в божественное могущество матери и собственную бесконечность.
— Мама!
И среди голосов бесчисленных выросших детей, безнадежно взывающих к прошлому, уловила голос из будущего, голос той, кому еще предстояло родиться. Едва различимый голос-обещание, обращенный к ней: