— Значит, так. Завтра раненько встала, космы свои прибрала — и разгребла бардак. Барахло перестирать-заштопать, пол вымыть, огород прополоть, еду сготовить. Все как полагается. Ясно?
Элека, застывшая с открытым ртом, закрыла его, сглотнула и открыла снова.
— Так ведь, это… заклинания не…
— Плевать на заклинания. Сама, ручками. Иголочку взяла, ниточку вставила, узелок завязала.
Сама, ручками. Иголочку взяла, ниточку вставила, узелок завязала… И ни слова про благородных предков, а то я тебе такое устрою — имя свое забудешь. Усекла?
Та кивнула, взирая на Алёну, как кролик на удава.
— И научи наконец ребенка читать, аристократка хренова. Дейника, есть у вас сарай, загон для скота — что угодно? И постелить что-нибудь?
— Что вы, что вы, на кровати ложитесь!
Макар, с трудом оторвав от Алёны восхищенный взгляд, встал и с хрустом потянулся:
— Нет уж, хозяева дорогие. Мы же не захватчики какие-нибудь! Отлично заночуем в сарае.
Загон нашелся. Тесный, полувросший в землю и с дверью до того низкой, что им пришлось поясно поклониться притолоке. Зато в нем так давно никого не держали, что, кроме пыли и старого дерева, внутри ничем не пахло. В углу нашлось немного сена, даже не полусгнившего, — Алёна почему-то представляла себе сено исключительно в связке с этим эпитетом — «полусгнившее». Едва на сено легла выданная хозяевами подстилка, она повалилась поверх, уже спящая. Снились ей большие лица с нежными губами — коровьи, что ли? Они тянулись к ней сквозь туман, нашептывая что-то умиротворяющее. А может, они не выступали из тумана, а состояли из него, и выходило, что сено — это тоже туман, мягкое, обволакивающее и совсем не колкое, и земля, и стены загона — всё один лишь туман, и только в самом зените туман расходился кружком, словно глаз, в котором глубоко-глубоко, на самом дне, помаргивали звезды.
Сновидения Макара были куда менее умиротворяющими. Стоило задремать, как начиналось: белый туман, такой плотный, что не видно собственной вытянутой руки, и только ощущение накатывающей сзади неотвратимой опасности, от которой он бежит изо всех сил, бежит вслепую, наудачу и волочет за собой Алёну, сам не зная куда — не к худшему ли злу. Алёна задыхается, начинает отставать, ее рука выскальзывает из его ладони, и он, как ни сжимает хват, не может ее удержать… В этот момент Макар клацал зубами и просыпался. Алёнино тепло, ее близкое спокойное дыхание постепенно успокаивали его. Какое-то время он лежал, боясь пошевелиться, чтобы ненароком ее не разбудить, смотрел в мирную темноту и думал об Алёне. О том, что она значит для него. Макар, конечно, всегда знал, что у мужчины есть долг. Вот, скажем, защищать и оберегать любимую женщину — долг. И раз он мужчина, значит, должен его выполнять. Он знал это с самого детства — и всегда эту мысль ненавидел.
Ненавидел, может, сильно сказано, но подспудное раздражение ощущалось. Ну не хотел он кому-то быть должным на том лишь основании, что подходит под определенное техническое описание. Он очень рано почувствовал в себе — себя, не имя нарицательное, а себя, Макара, очень рано понял, что вот сейчас, именно сейчас, живет свою единственную и неповторимую, свою конечную, такую короткую жизнь. И искренне не понимал, почему, по какому праву некто посторонний может вдруг ворваться в его судьбу и предъявить на него, Макара, и на саму его жизнь свои права. Следуя этой логике, выходило, что он и на свет-то родился для того только, чтобы исполнить свою мужскую функцию — кого-то защитить, кого-то, может быть, зачать, сколько-то попутно заработать… Что и сам он не человек, а эта пресловутая функция. Исполнил — и адью, в отсев! И понесется лавина дальше, подминая под себя всё новые жертвы мужского долга. А что он такое, этот самый долг, если разобраться? Общественный договор, и только! Сговорились когда-то люди, которым так было удобнее или выгоднее, а для остальных долг придумали.
Стройная была теория. Макар разработал ее еще в юности и до сих пор иногда любовно полировал, подбавляя чужой поучительный опыт вместо мастики. Да и собственный, если честно.
Да и собственный, если честно. Пусть не блещущий красотой или золотой кредиткой, он все-таки был нормальным молодым мужиком, имел каких-то подружек. Случалось и ему сорваться, пойти на поводу социальных шаблонов в ущерб — нет, не жизни, конечно, и даже не здоровью, Бог миловал, но своим интересам, желаниям, правам, своему времени, наконец. Кончалось все это ничем, а встречные жертвы лишь раздражали, потому что Макар, хоть убей, не видел за ними той ценности, какая мнилась подруге. А сейчас он лежал в темноте, в чужом сарае на задворках чужого мира, рядом с едва знакомой женщиной. И пальцем ее не трогал, потому что она устала. Сейчас она спит, а он не может спать, потому что кто-то должен стоять на страже. Потом она проснется, и они пойдут куда-то вдвоем — очень может статься, навстречу беде, — и Макар будет защищать ее всеми силами, любой ценой, не взвешивая и не рассчитывая. Это он тоже знал совершенно точно, а ведь они еще даже не поцеловались ни разу.
Размышляя об этих странностях, Макар незаметно для себя соскользнул обратно в туман. Теперь он был неподвижен. И вокруг, в тумане, тоже ничего не двигалось. Может, там и не было ничего? Он стоял, окруженный белой стеной одиночества, и не мог сделать ни шагу, потому что не знал, куда ему шагать и зачем. Вдруг он понял, что это навсегда, что вот она — вечность, он угодил в пустую холодную вечность совсем один! Но тут его руку нащупала теплая рука. Это Алёна, заворочавшись во сне, накрыла его ладонь своей. Туман сновидения уполз куда-то, оставив Макара во власти сна. В нем было звездное небо куполом и огромные легкие тени живых существ, беззвучно пасущихся вдалеке…