Наконец дошло и до Алёны. Она во все глаза уставилась на фантастический корабль и застыла, словно зачарованная. Прирученный ветер гнал судно к берегу по гладкой, будто маслом смазанной воде, гнал с такой бешеной скоростью, что под килем вскипали и разлетались в стороны мощные буруны.
— Надо уходить.
— Как он может плыть так быстро?
— Алёна, уходим!
— А, Макар? Разве парусники так могут?
— Алёна!
Он схватил ее за руку и поволок к летающей карете. Она шла, будто сомнамбула, спотыкаясь, увязая в песке, неотрывно глядя назад, на колдовской корабль. Макар на ходу подхватил рюкзак, доволок девушку до кареты и силой впихнул внутрь.
— Полетели!
Никакого движения. С риском застрять Макар просунул голову в крохотное оконце и рявкнул:
— Вперед! Давай, скотина, ну же!
Черт оглянулся. Вид у него был обескураженный, даже обиженный. Он явно хотел взлететь, но почему-то не взлетал. Макар спиной чувствовал, как близко, близко подошел к берегу проклятый корабль. От бессилия он саданул кулаком по плетеной стенке кареты, и хрупкое сооружение заходило ходуном.
— Лети! Лети! Лети!
На третьем ударе зверь распахнул крылья, мощно оттолкнулся от песка и взмыл, увлекая за собой кибитку. Макар оглянулся.
Дверь, пострадавшая в перелете через море, отвалилась окончательно, и в дверном проеме, будто в изысканной раме, представала картина из наркотического сна художника-мариниста: над рифами, над валом из воды и пены величаво подымается громадный парус.
Глава 11
Предыстория: блистательный путь к заоблачным вершинам
Внучок не внучок — но отдаленным предком Боруна опасный зверек таки был. Насколько отдаленным? Этого Борун, у которого от первых же шелестящих фраз, от взгляда змеиных глаз сделалось головокружение и ладонная потливость, счел за благо не уточнять. Глаза пращура — звериные, не человечьи — взирали на него с холодной благосклонностью из такой неизмеримой дали времен, когда и людей-то никаких не было и быть не могло. Так могла смотреть лишь древняя, страшно древняя, древнее самого времени, тварь — смотреть на легкую, жирную добычу из потаенной расщелины в скалах новорожденного мира. Борун старался не встречаться с существом взглядом, но все равно без конца смаргивал, слезы умеряли жжение под веками. Потому, наверное, и не сразу понял, что было самым странным в глазах обретенного родственника.
У него не было век. Совсем. Но Борун никак не мог сосредоточиться на наблюдении. Собственно, он вообще ни на чем не мог сосредоточиться, кроме дела, о котором повел речь «дедушка».
Впрочем, послушать стоило. Емко и сухо пращур обрисовал замысел такого масштаба, что собственные гениальные придумки показались «внуку» возней в песочнице. Речь шла, ни много ни мало, о том, как захватить власть — верховную власть в стране. Точнее, подобрать ее, валяющуюся в небрежении после безвременной кончины короля.
— Почему? — только и смог выговорить Борун.
Голос был сиплый, жалкий. Во рту пересохло, и Борун быстро, словно украдкой, облизал губы — точь-в-точь как его собеседник.
Тот сразу понял, что имеется в виду.
— Почему ты?
Помедлил, со значением оглядел потомка. Буравящий взгляд помягчел, подернулся дымкой благожелательности — засевшая в древней расщелине тварь всесторонне изучила добычу и сочла ее очень и очень недурной.
— Ты верно понял, мальчик. У меня есть еще отпрыски. Но они — не ты. Тебя я выделил сразу. Изучал, приглядывался. Ты не обманул моих ожиданий. Ты особенный, Борун. Единственный.
Борун блаженствовал. Он и сам знал, что особенный, единственный, но слова, произнесенные обволакивающим, вползающим в самую душу голосом, словно обретали новое качество — качество не мечты или веры, а самой настоящей полновесной реальности. Становились гимном осуществленному. Гимном ему, победителю. И Борун купался в этом голосе, в волнах счастья, самого чистого, самого подлинного в мире счастья — счастья утоленной гордыни.
— Так ты согласен?
Борун не мог отвечать, он задыхался, сердце разрывалось от невыразимой благодарности и любви.
Властная сила чувства рванула его из кресла, он бухнулся на колени, потянулся к благодетелю. Тот чуть подался вперед, глаза его оказались вровень с глазами человека, совсем близко. Два провала во времени, два бездонных колодца, полных ядовитого тумана и яростных сполохов. Сердце Боруна остановилось на миг. Само время остановилось.
И снова пошло.
— Вот и умница, — ласково выдохнула сытая тварь.
Дрогнули, поползли в стороны, раздвинулись губы. Близко, возле самого лица Боруна замерцали слюной два ряда одинаковых, острых и длинных, как шилья, зубов. Улыбка стала шире, и длинный язык, выскользнув из пасти, неуловимо быстрым движением кончика облизал сухую пленочку на глазах. Сначала на правом. Потом на левом.
Разом все завертелось. План у дедули был уже готов. Оставались детали. И вот тут внучок — когда улеглось головокружение, вызванное размахом прожекта, — не ударил в грязь лицом. Ведь что, в сущности, требовалось? Завлечь людей, влюбить в себя, сделать их своими. Купить с потрохами. Это он умел. Только теперь, в величественной тени крохотули деда, он начал понимать, что всю предыдущую жизнь тратил талант зазря. Разменивался по мелочам. Нечто — непостижимое, далекое, совершенно чужое нечто, которое Борун скоро обучился именовать дедушкой, лучше его самого постигло собственную его душу. Порой казалось, что Борунова душа целиком, сколько ее ни есть, умещается у древнего хищника на ладошке. Сожмутся цепкие пальцы, стиснутся в кулачок, и… И вся эта голая, беззащитная душа состояла из одного-единственного желания — подлинного желания Боруна. Чтобы все его любили.