И тайком потребовал у Крома изготовить для него копию королевского венца, чтобы, запершись в гардеробной среди бесценных, от пола до потолка, пластин отполированного зеркального камня, привыкать к новому себе.
А книги! Детские книги, которые он дарил! О, эти роскошные тома, одинаковые, будто отпечатки одной ладони! В столице шептались, что Борун истратил на них целое состояние.
Нет, конечно. Он был слишком умен, чтобы делать себе в убыток то, что не требовало подобной самоотверженности. Это у прежних, у простаков, каждая буковка в книге сказок выписывалась тоненькой, в волосок, кисточкой, после чего еще долго кропотливо обводилась силой заклинания, наполнялась ею, прежде чем задышать, отлепиться от листа и занять свое место в живой говорящей строке, готовой заструиться со страницы на страницу красочной лентой. Потому и не случалось среди книг двух одинаковых, как не под силу человеку с точностью повторить одну и ту же сказку. Разными выходили они, рождаясь всякий раз заново. Разные песни пели на их страницах принцессы, согласно нраву своему и настроению, а иные особо впечатлительные маленькие читатели никогда не знали даже и того, чем сегодня кончится любимая сказка. Собственно, у волшебных книг и не было готового конца. По-всякому могло обернуться, если очень захотеть.
Одним словом, нелепица. Дорого, сложно, бессмысленно. Борун недоумевал, почему целые поколения прошли мимо этого дорогостоящего анахронизма, не заметив таящихся в нем возможностей. Он отлично помнил зачарованные, полные ужаса и восторга глаза детей, прикованные к книжным страницам. Для ребенка, с которым говорит книга, не существует в этот миг ничего в реальном мире — он весь там, в ней, в ее тихом, вкрадчивом голосе. Надо лишь, чтобы голос журчал и нашептывал именно то, что нужно Боруну. И никакой самодеятельности! Он нанял опустившегося, но не вконец еще пропившего талант поэта. Вышло недорого, простак никогда не сознавал своей истинной цены. И, еженощно напиваясь, скоро состряпал целую эпопею о Боруне, его подвигах, приключениях и благородных предках. Закон Избрания поминался там немногим реже его имени, да так, чтобы любой, даже самый недалекий, ребенок уяснил себе его суть и мог связно пересказать мамаше. Состряпал — и почему-то повесился на раме слепого оконца, под которым и написал последнее свое сочинение — лучшее, в глазах Боруна. Разумеется, никаких блужданий сюжета и вольностей с концовками не предусматривалось, о чем был строжайшим образом предупрежден ловкий молодой колдун, сменивший дурня-поэта.
Этот хандрой не страдал и цену за свои услуги потребовал самую что ни на есть настоящую. Но и дело свое знал, ничего не скажешь. Заклятие Остановки, наложенное на текст первого экземпляра, убило новорожденную книгу. Теперь в ней нельзя было изменить ни слова, ни буковки — только живое способно меняться. Голос у книги, правда, получился странноватый — будто крохотные шестеренки проворачивались в горле, собранном из кожи и деревянных трубок. Зато произносил он всякий раз одно и то же, даже интонации воспроизводя с удивительной точностью. Теперь книгу можно было сделать шаблоном, как любую другую вещь. С этого шаблона способный юноша ежедневно оттискивал на бумажных, в нежном кожаном переплете, заготовках еще по паре книг, а в особо удачные дни и больше. Борун, правда, пока не решил, как поступить с парнишкой потом, когда тот наделает достаточно книг. Ну не нравился ему острый блеск в глазах юнца. Впрочем, с этой мелочью можно было разобраться позже, уже заняв причитающийся престол. Пока же он исправно платил, денно и нощно сторожил продажного мага, а изготовленные книги раздаривал детям. В иных лачугах эти упоительно роскошные тома были самой прекрасной (и приятно пахнущей) вещью, единственной настоящей ценностью. И маленькие оборванцы надолго замирали над свежими страницами прямо на грязном полу, уступив одинокий табурет волшебному подарку. А потом взахлеб пересказывали сказки согнувшимся над корытами, копающимся в огороде вечно хмурым матерям, и те беззвучно повторяли незнакомое имя главного героя, будто пробуя на вкус.
И оно им нравилось. Они уже начинали его любить. Борун смотрел на свой город из покоя в верхнем этаже и за каждым окном, каждой входной дверью угадывал эту любовь, этот почтительный благодарный трепет. Из окна была видна часть пути к дворцовому комплексу.
Из окна была видна часть пути к дворцовому комплексу. Как раз к западным воротам, за которыми располагались здания Большой королевской канцелярии и Зала официальных приемов. Для Боруна это совпадение было исполнено особого значения. Именно с западного входа он, соискатель, вступит в королевскую резиденцию! Все эти тонкости, основательно подзабытые за века, разъяснил ему всезнающий дед. Наследники крови — иное дело. Следуя на церемонию коронации, они торжественно въезжали в резиденцию с востока, и платформа, влекомая тройкой снежно-белых горных демонов, почти сразу оказывалась у подножия трехчастной лестницы Зала коронаций. Несомненное удобство, если учесть зубодробительную тряскость роскошной колымаги и злобный нрав упряжных дикарей (а пуще того — неистребимое зловоние их подхвостных желез). То-то, верно, несладко приходилось после такой поездки наследнику, одиноко ковыляющему по центральному лестничному маршу с процессией верховных магов по правую руку и депутацией виднейших сановников — по левую!
Когда Борун узнал, что ему как избранному по закону подобная честь не грозит, он едва не застонал от жуткого, ребяческого разочарования. Но здравый смысл привычно возобладал. Скоро он уже находил церемониал коронации избранного — лаконичный, деловитый, никакой тебе варварской пышности! — исполненным подлинного величия. Не будет необъятной мантии, не будет хора людей и птиц, не будет ритуала подношения плодов восьми стран света. Он пройдет под сенью западных ворот, минует чиновничьи службы, окажется на задах коронационного павильона, и двое стражей растворят перед ним скромную дверцу, простоявшую запертой несколько столетий. Через нее он и проникнет в Зал коронаций, полный магов и сановников, — как незваный гость, как мелкий воришка… Нет, вовсе нет! Он войдет как триумфатор. Один, без свиты, человек, сумевший в одиночку одолеть непреложный, казалось бы, порядок бытия. Тот, ради которого отверзаются запертые навечно двери.