Странная штука: чем дальше, тем явственней голос Одного вылуплялся из панциря обезличенной идеальности — вылуплялся жалкий, тонкий, дышащий самозабвенной гордыней.
Он чем-то был знаком Боруну, раздражающе знаком, но тот слишком был занят самой большой игрой в своей жизни, чтобы ковыряться в себе.
— Которую открываем?
— Среднюю! Среднюю-среднюю-среднюю!
— Вот эту?
Борун, интригуя, указал на глиняное донышко, густо выкрашенное киноварью — будто лужица крови высохла. Палец не дрожал.
— Эту-эту! — ликовал голос. — Открывай давай!
— Точно эту?
— Обдурить меня хочешь? Открывай!
— Угадал, молодец. Хочешь еще?
— Еще. Хочу еще! Давай, давай еще! — капризно потребовал голосок. — Я угадаю. Я все знаю, я самый умный.
После третьего раза Борун, не скрывая восхищения, заявил, что столь сильного игрока ему встречать не приходилось и играть с таким просто так — прямое оскорбление. Один небрежно согласился, даже не поинтересовавшись условиями договора. Его занимала сама игра, не выигрыш. Она захватила его целиком, и он играл с самозабвением младенца. Что до проигрыша, даже мысли о нем Один, похоже, не допускал.
— Чего хочешь за выигрыш? — поинтересовался Борун для проформы, улучив паузу в потоке самовосхвалений совершенного существа.
— Хочу? Не знаю, все равно. Я самый лучший! Потом придумаю, потом, крути давай.
— А если…
— Что еще?
— Ну если вдруг выиграю я?
Звонкий смех заполнил пространство под необъятным куполом, пошел гулять многократным эхо. Казалось, все сумасшедшие дети королевства собрались здесь и заливисто хохочут в приступе торжествующей гордыни.
— Я не могу проиграть. Я самый умный. Я самый лучший, самый главный, самый…
— Ну а вдруг?
Смех оборвался.
— Ладно, — с важностью заявил Один. — Выполню твое желание.
— Любое?
— Шарик бросай! — Куб гневно почернел.
Шарик с рассчитанной медлительностью закатился под стопку. Палец коротко ткнулся в глиняный бок, и стопка опрокинулась, открывая пустоту.
— Ай-ай, как же ты так? — Борун картинно всплеснул руками.
— Не-эт? — потрясенно застонал Одно. — Ничего нет?!
— Проиграл ты, братец.
И отпрянул от куба — так бешено заходили ходуном его бока, такие яростные сполохи на них заплясали. Даже вокруг все потемнело и запахло, как перед грозой. Борун испугался, что его просто испепелят. Он вдруг осознал, всем своим вспотевшим телом, с макушки до пяток, с какой могущественной неуправляемой сущностью дерзнул вступить в игру.
— Я так не играю! — страшно загрохотало со всех сторон.
— Уговор! — пискнул Борун, глупо прикрываясь руками. — Так нечестно!
Все стихло. Только грани куба тяжело дышали, и Борун мог бы поклясться, что улавливает не обычным, а глубинным, нутряным слухом обиженное сопение.
— Уговор. Я самый честный. Я лучше всех.
— Лучше-лучше! Конечно, лучше.
— Говори желание.
Так Борун вызволил свою душу из страны мертвых избирателей. Спасение едва взволновало его. Он думал уже не о спасении, а о настоящем выигрыше — о троне. В конце концов, что он выиграл? Всего лишь жизнь! А что такое жизнь без трона теперь, когда он так близко подкрался к власти, что почти чувствовал ее неповторимую тонкую вонь? Он предложил простаку отыграться, и тот моментально заглотнул наживку.
Спасение едва взволновало его. Он думал уже не о спасении, а о настоящем выигрыше — о троне. В конце концов, что он выиграл? Всего лишь жизнь! А что такое жизнь без трона теперь, когда он так близко подкрался к власти, что почти чувствовал ее неповторимую тонкую вонь? Он предложил простаку отыграться, и тот моментально заглотнул наживку. Всемогущий Один мыслил так предсказуемо! Хотя чего еще ждать от сущности, избравшей для себя форму железного куба!
Неудивительно, что игроки ослепли и оглохли для всего прочего на свете, кроме трех скорлупок из размалеванной глины и зеленоватой каменной бусины. После, многократно возрождая в памяти те мгновения, Борун действительно не видел ничего больше. Светлое пятно, в котором стояли орудия игры или судьбы, было выхвачено из тьмы небытия, а больше ничего и не было в мире. И он искренне не понимал, в чем тут можно его винить! Он играл с кубом, и что за дело было ему до шара — непонятно как висящего в воздухе, железного шара, беспокойно пульсирующего, будто металл не успел еще остыть. Борун и глаз не поднял ни разу от игрового стола. Что ему этот шар? Ну висит себе — и пусть висит. И вообще, предупреждать надо было…
Даже почувствовав низко над головой невообразимую тяжесть чего-то огромного, двигающегося с легкостью водяного пара, он не опомнился, не оторвался от игры. Перепрятал шарик и лишь тогда впустил в сознание это жутковатое ощущение. Разогнул шею, перевел взгляд с полированной грани выше, в пустоту впереди. Потому что там, впереди, была теперь пустота. Куб уже не преграждал дорогу к дышащей сфере, упрямо борющейся с собственной правильностью. Он караулил теперь ничто, глупую, негодную тропинку в никуда. Шар исчез только что, мгновение назад. Боруну казалось, он еще различает контуры шара в том месте, где он висел, словно его колоссальная масса оставила в пространстве отпечаток. А вскинув голову, он уловил след над кубом, над собой, над дорожкой. След был не круглый, а растянутый, размазанный, словно толстая гусеница проползла по слизи. Самого беглеца в помине не было, но его след — а может, то была тень — убеждал, что шар не испарился, не исчез, а именно что удрал. И Борун успел еще удивиться, что этакая громадина ухитрилась молниеносно покинуть пределы необозримого подкупольного пространства.