Трое несчастных слезно жаловались на фантомные боли в отрубленных кармических хвостах. Иные, наоборот, благодарили, совали пачки денег — попер нереальный успех в делах, — отмечая, впрочем, что под «полным устранением конкурентов» в общем-то не подразумевали их безвременной кончины от самых неожиданных причин. Хор избавленных от алкоголизма вопрошал, так ли необходимо при виде водки, хоть на столе, хоть в рекламе, терять сознание на полчаса; один сетовал даже, что нюхать кокаин очень уж дорого, беленькая дешевле обходилась. Людское море ревело и клокотало, подпитываясь непересыхающим ручейком вновь прибывших. Вдруг его волны разрезало нечто вроде канонерской лодки в облике разъяренной дамы.
— Ты мне мужа убил! — дала залп дама еще с лестничной площадки.
Пала тишина. Хрисандр передернул ноздрями: в его стильной прихожей омерзительно запахло статьей. Выпихнув свидетелей вон, он ухватил даму за локоть и поволок ее в кабинет, сдавленно шипя:
— Ополоумели вы, что ли? Чего орете на весь подъезд? Никого я не убивал, я на это неспособен!
— Батюшка… — всхлипнула та, отчего-то пугаясь. — Не гневайся, прости дуру, не проклинай! Муж у меня, Казанова лысый, чтоб ему, к другой переметнулся. А мне ж перед людьми стыдно, да и дети у нас. Ну попросила я тебя, грешная, поколдовать, чтоб, значит, оставила она его в покое…
— И?..
— И оставила! В покое! В полном! В больнице он, дурень старый, в реанимации. Врачи говорят, в кому впал. В глубокую! — Дама хрюкнула и заревела, как баба.
— Ай-ай-ай, как нехорошо вышло.
— Миленький, голубчик, ты уж расколдуй его обратно, зарплата у него, дурака, хорошая, да и люблю я его, черта лысого, муж он мне…
— Сейчас-сейчас, — испуганно залепетал ясновидящий и посвященный, узрев прорезавшимся внутренним оком судебное разбирательство.
«Мать вашу, что за лабуда?» — лихорадочно размышлял Чесоткин, пока Хрисандр размахивал руками над магическим шаром. Шар светился мистическим светом, медленно вертелся вокруг своей оси и парил над подставкой — все это, понял вдруг Чесоткин, при выдернутой из розетки вилке. Поняв это, маг жалобно застонал и рухнул без сознания.
Тем временем Ванька, вырвавшийся из семейных уз, уже мчался к дереву желаний. Не обманул Костик. Дерево не подвело, взаправду волшебным оказалось. Правда, недогадливым, но тут уж Ванька сам сплоховал, плохо объяснил, чего хочет.
Утро началось обычно: в полседьмого, со Светкиного голодного испуганного рева. Ванька почти и не разочаровался. В самом деле, глупо было надеяться. Что он, детсадовец — в сказочки верить? Стал дальше спать. Ну потом проснулся, утащил чего-то такого из холодильника пожрать, во двор выскочил. А чего, сегодня суббота, у отца выходной. Не маленькие, сами справятся! Ждал Костика, но друг не вышел. На крик Ванькин выглянул из-за шторы — лицо дурное, счастливое, будто Новый год на дворе, — помахал и показывает Ваньке, чтобы тот, значит, шел пока. Ванька пошел, слегка обиженный, оглянулся — а там, в окне, папашка с Костиком, и, главное, ласково так за плечо его обнимает, будто и правда отец, а не так, недоразумение.
Ванька удивился ужасно. Послонялся по двору, но одному было скучно и не тянуло как-то на обычные развлечения. Вернулся домой. Мать как раз Светку кормила. Глянула на него недовольно, но без сердца, а так, по привычке. Промолчала. А вот минут через тридцать, когда Светка нахлебалась молочной смеси и справила свои младенческие обязанности в утренний, отцом ставленный памперс, мать как заорет! Стоит над распеленатой Светкой, пялится ей на середину и завывает сиреной. Ванька подкрался поближе. Вот это да! Светка, озадаченная материнским воем, лежит-пялится в голом виде на пеленальной клеенке: голова ее, даже дерматит на пузе ее, а вот ниже дерматита — штучка эта самая, ну вы понимаете. Тут Ваньку, конечно, отогнали подзатыльником, но самое главное он видел. Остался, в целом, доволен. Но как говаривает бабушка, полное счастье редко достается нам в удел. Он не понимал, что не устраивает мать, но лично его огорчил возраст нового брата. Он вообще-то заказывал товарища. А не новую версию никчемного младенца, разве что писающегося не лужицей, а струей. Тот как раз выдал струю, и какую! Мать бросила орать и схватилась за телефон. Пока она дозванивалась в «скорую», а отец, как обычно, метался веником по комнате и причитал (отец у Ваньки вообще хороший, только бесполезный), сам Ванька благополучно улизнул. И прямиком к дереву, желание перезагадывать. Теперь он не сомневался, что возвращаться будет уже в нормальную семью. И никакая «скорая» ее не испортит!
Если потомственный ясновидец Хрисандр Чесоткин думал, что жизнь — порядочная сука, тогда как сам он сама скромность, ничего непосильного от этой суки не требующая, то потомственный алкаш-интеллектуал Анчоус ничего такого о жизни не думал. Строго говоря, он вообще не думал о жизни. Да и, признаться, не только о ней. Он и помнить-то почти ничего уже не помнил. Так, отдельные штрихи к портрету: кликуха, излюбленные места ночлега, совсем уж разрозненные воспоминания, стыдливо поблескивающие, будто осколки пивной бутылки, в грязи и прозе жизни. Потомственным интеллектуалом он был в силу происхождения от деда-метростроевца, отца — токаря немаленького разряда и матери — давно порвавшей с родным селом учительницы в вечерней школе. Потомственным алкашом — в силу того же наследия: дед-метростроевец, отец, лихо спившийся на ранней своей пенсии по плоскостопию и тромбофлебиту. Освобожденный родовым плоскостопием от армии, Анчоус поначалу угодил в родовую же профуру, но покинул ее, не успев огрубеть душой, ибо избрал себе поэтическую стезю. Дальнейшее помнилось смутно. Вот, правда, брат у него был — младшенький, змееныш коварный. Брат Анчоуса оказался подонком и низменным рвачом, и Анчоус уже сколько-то времени не делил с ним родного крова — нет, не из-за подлости означенного рвача и трезвенника, сменившего замок, а исключительно по собственному выбору. Вольный воздух замкадовских переулков точнее отвечал тонкой биохимии организма Анчоуса, всю жизнь шедшего против системы.