Поэтому он предпочитал думать о делах. Вино — это скучно. Оно обрыдло ему еще в детстве, когда отец, напыщенный и неповоротливый в многослойных сукнах, поставив крошечного наследника у левого колена, вел бесконечные разговоры с такими же степенными собратьями по цеху. И гильдии ему обрыдли, и весь этот проклятый, невыносимо нудный порядок. Порядок, созданный нормальными людьми, которым благодаря магии и так служил весь мир! Им не нужно было трястись над последним горячим угольком в печи, поджигать одну свечу от другой, чтобы не остаться ввечеру вовсе без света… Конечно, Борун был избавлен от необходимости стеречь огонь.
Дом у него был полон слуг, обеспечивавших хозяину безоблачное существование. Выродок, под крышей которого им приходилось обитать, очень хорошо платил. За такие деньжищи не то что сплетничать забудешь — собственный язык проглотишь, если согрешит. Сладить с ездовыми животными, предсказать погоду, охранить от порчи урожай в хранилищах и от плесени платье в сундуках, поднять тесто в квашне, зашептать ломоту в спине — в бесчисленных мелочах обыденной жизни он день за днем зависел от ничтожных людишек. Ему было страшно — он называл это томлением.
Тоска по настоящим свершениям томила Боруна. Он бросил замшелый городок в сиволапой южной провинции и, едва освоившись в столице, рьяно взялся за дело. Голову, свободную от глупых заклинаний, буквально переполняли восхитительные идеи. Начал с привычного. Быстро скупил добрую половину таверн. И самых смазливых потаскух. Вместо подворотен и публичных садов они теперь радовали публику своими прелестями в заведениях Боруна. Гильдия, конечно, подняла вой. К нему потянулись с угрозами крайне неприятные, дурно воспитанные типы. Но почуяли, чем дело пахнет, и увяли. Дело пахло тяжело и непрельстительно: Большим королевским судом, пылью судейских мантий, плесневелым камнем знобких подвальных темниц… Девочки-то на Боруна не по основному ремеслу работали, а чинно-примерно посиживали с посетителями за столами, попивали проставленное теми вино и им подливали да вели сердечные беседы. Веселили, одним словом, гостей, чтобы тем, значит, отдыхалось лучше. А что Борун женщин в питейное заведение пустил, так ведь гулящие — они не отцовы дочери и не мужние жены, они сами по себе, так что и здесь закону никакого ущемления от него не наблюдалось. Стало быть, морды разбойничьи, которые грозить ему ходили, и были единственные беззаконные преступники. Один Борунов кабак тем не менее пожгли и некое число девок отметелили, кому и личико порезали сгоряча. Тем дело и успокоилось.
Потом он с оглушительным успехом повторил в столице свой провинциальный опыт с собиранием этикеток. Хотел уже сделать мероприятие регулярным, но вмешался случай. Одна из красавиц, вдохновенно изображенная незадачливым мазилой в позе самой распаляющей, оказалась как две капли воды похожа на любимую дочку одного ну очень знатного человека. Возможности у любящего отца были большие. Борун пережил несколько очень неприятных дней в подвале заброшенной развалюхи в нищем пригороде. Художник, дурья башка, рыдал и клялся, что вышло все случайно, что девицы этой он в глаза не видел, и все валил на пророческую силу искусства. Борун ему чуть собственными руками шею не свернул. Не свернул, отпустил. Но от судьбы не скроешься — пропал обалдуй, потом нашелся, всплыл в большой клоаке за городом. А в городе пылали трактиры. Борун понял, что придется выползать из подпола и договариваться.
Замирение обошлось в круглую сумму. Мазилу было не вернуть, разоренное хозяйство нуждалось в срочных денежных вливаниях. Спавший с лица, посуровевший Борун напряг свой мощный ум и родил новый оригинальный замысел. Он давно приметил, что столичные люди еще более жадны, завистливы и суетны, чем просто люди. В провинции считалось приличным не отличаться от соседей в скромности и благочинии, чаще показном, здесь — в роскоши и столь же показном блеске. Там было стыдным иметь больше других, здесь — чего-то не иметь. Борун поначалу даже растерялся, обнаружив такое громадное скопление людей, обуреваемых жаждами столь же жгучими и неутолимыми, что и он сам. Здесь все хотели иметь, иметь и иметь, гораздо больше, чем могло понадобиться, и уж точно больше, чем большинству было по карману.
И Борун — бессильный урод, неспособный сотворить даже самого маленького чуда, — стал для всех этих людей чудотворцем. Стал осуществлением их желаний, утолением их жажды, топливом для их гордыни. Они хотят денег, чтобы покупать вещи? Он даст им — нет, не деньги, он не ростовщик и не смог бы проникнуть в их замкнутый круг, даже если бы очень захотел.
Они хотят денег, чтобы покупать вещи? Он даст им — нет, не деньги, он не ростовщик и не смог бы проникнуть в их замкнутый круг, даже если бы очень захотел. Он даст им вещи — просто даст, как лучшим друзьям, без всяких денег. Грамотку только особую подписать предложит. А деньги они ему вернут. И не сразу, а частями, с малюсенькой приплатой. Потом вернут, когда появятся. Они ведь обязательно появятся! Конечно, если не появятся, то… читай грамотку, в самом низу, где буковки мелкие. Но это так, на всякий случай…
Здесь, в столице, мало нашлось бы людей, готовых признаться хотя бы самим себе, что не смогут раздобыть достаточно денег, не смогут позволить себе иметь все, о чем мечтается. Лихорадка приобретательства охватила заносчивых жителей метрополии. На поверку они оказались такими же простаками, что и недалекие сельчане. Щегольская мебель с инкрустациями, новое платье, привозная посуда из тонкой, как лепесток, керамики, глупое парадное оружие, самоцветные побрякушки — всего этого и многого другого им хотелось прямо сейчас. Теряющийся где-то там, в дымке будущего, платеж казался ненастоящим. Настоящими были вожделенные обновки, ими можно было обвешаться немедленно, внушая зависть соседям и трепет низшим.