«Лет двадцать пять, — подумал Пелисье, и тут сосед улыбнулся. — Да нет, двадцать два… Молодой. Интересно, он тут тоже прячется?»
Пелисье неловко повернулся и зацепил поврежденным ребром доску, которая торчала из проломленной самим же Пелисье стены сарая. Археолог скрипнул зубами, и тут же он услышал голос своего соседа. Приятный, чуть глуховатый, с ровными интонациями. Человек говорил по-арамейски с легким акцентом (сирийским?):
— У тебя болит рана? Если хочешь, у меня есть хорошее болеутоляющее снадобье. Я всегда его ношу с собой.
И, не дожидаясь ответа Пелисье, он потянул из-за пазухи какой-то сосуд, из которого ловко подцепил несколько остро пахнущих белых лепестков, перемятых с какой-то желтоватой вязкой массой. Он пододвинулся к Пелисье, и последний, подумав, что терять ему в общем-то нечего, потянул тогу, открывая рану в межреберье. Умелые пальцы случайного соседа обработали рану. Пелисье стиснул зубы, когда человек накладывал на нее свое средство.
— Потерпи, сейчас станет лучше. Подожди… — нахмурился он. — У тебя… еще что-то болит?
— Душа! — буркнул Пелисье.
Такой ответ ничуть не смутил длинноволосого врачевателя. Он сказал:
— Это подразумевается само собой, раз уж ты скрываешься здесь. Я разумею телесный недуг.
— Откуда ты знаешь, что я скрываюсь?
— Так это написано у тебя на лице. Но сейчас не до беседы, раз ты страдаешь. Где твоя вторая рана?
Пелисье вынужден был покориться этому всеведущему диагносту и с неохотой предъявил последствие знакомства с Понтием Пилатом. Человек осмотрел клеймо и занялся ожогом. Это продолжалось около минуты или двух, потом лекарь сказал: «Всё» — и велел лежать неподвижно. Пелисье хотел что-то спросить, но человек перебил его:
— Не нужно. Переждем бурю, а потом ты пойдешь куда нужно.
Пелисье всё-таки спросил:
— Я хочу узнать твое имя. Ты мне помог. Признаться, я здорово перепугался сейчас, а ты меня успокоил. Как тебя зовут?
Странное чувство проникло в душу археолога: ему показалось, что даже в своей далекой Франции, в своем рабочем кабинете, под защитой полиции и всего стройного, безукоризненно работающего государственного аппарата Французской республики он не был в большей безопасности, чем здесь — в сотрясаемом грозой ветхом сарае… В пролом в стене вкатываются волны холодного влажного ветра, снопом летят брызги, ручеек сбегает сквозь дырявую крышу, а рядом на грязном тряпье сидит какой-то бородатый бродяга, которого Пелисье видит в первый и, скорее всего, в последний раз.
Откуда, откуда взялось это странное чувство защищенности, откуда, из каких снов выхватились, засияли эти синие глаза напротив него, глаза на простецком лице, окаймленном дурацкой, иначе не сказать, реденькой бородкой?..
— Как тебя зовут? — повторил Жан-Люк.
— Меня зовут так, как тебе удобно звать меня, — следовал ответ. — Я не хочу причинять людям неудобство, если им не понравится мое имя. Ты можешь звать меня любым именем. Даже разными именами. Мои родители называли меня по-разному, так что я привык, не стесняйся.
— А откуда твои родители?
— Отец и мать бежали из Гамалы, моего родного города, в Египет, — ответил человек. — Ибо старейшины обвинили их в нечестии и хотели выдать на суд римлянам в Ерушалаим.
— А ты что прячешься?
Человек, которого можно было называть любым именем, еле заметно повел худыми плечами:
— Зачем прятаться? Я остановился переждать грозу, гнев от стоп Божиих, а та гроза, что идет от уст и сердец ненавистников, меня не страшит.
— Красиво говоришь, — сказал Пелисье. — Вот рыбак Симон тоже красиво говорит. Да и рыба у него вкусная, как говорит Женя Афанасьев. А куда идешь?
— В Ерушалаим. Говорят, что в окрестности города пришел тот, кого ждут уже долго. Тот, кого называют мессией, призванным спасти нас и дать истину, светлую и живительную, как эти белые лепестки, которые я положил тебе на рану.
Пелисье и в самом деле чувствовал, что ему становится значительно легче. Дикая боль, которая словно разорвала края раны сразу после того, как сосед Жан-Люка по сараю положил на нее свое живительное средство, сменилась легким пощипыванием, которое перетекало в тянущее, но не болезненное ощущение…
Пелисье кивнул:
— Да, спасибо тебе. Мне полегчало. Ты — врач?
— Да, меня учила врачевать моя матушка. В Гамале она славилась как знатная целительница. Но и мне, и даже ей далеко до того, о ком говорят, что он способен воскресить из мертвых и затянуть даже самую страшную рану. И я иду к нему, чтобы он исцелил и меня.
Пелисье, у которого кроткий вид человека вызывал смешанное чувство сочувствия, восхищения и одновременно желания рассмеяться с облегчением, быстро спросил:
— А ты болен?
— Я не знаю, — ответил человек, — но что-то не дает мне покоя, как если бы внутри меня поселилась какая-то невыводимая зараза. Я не могу сидеть на месте. У меня ноет сердце и перехватывает дыхание, хотя я молод и здоров как бык. А как твое имя?
— Жан-Люк Пелисье.
Человек, склонив голову, рассматривал археолога.
— Ты издалека, — наконец сказал он. — Я не вижу на твоих стопах ни единой частицы иудейской земли.
Пелисье воспринял это буквально и уставился на свои босые ноги, торчащие из-под заляпанной мятой тоги и щедро облепленные грязью. А человек, сидящий напротив, продолжал: