— Факт, — сказал кавалерист в пехотной форме Григорий Кожухов и выпил водки. — Давить без пощады. Они нас хочут потопить в крови, так сами же ей и захлебнутся. Надысь в Рязани постреляли тыщу попов. Загнали в ихнюю церкву и постреляли, а потом взорвали ко всем чертям. Неча дурманить народные массы ихними религиями! — бодро закончил он.
Афанасьев и Ковалев содрогнулись. В голове Жени некстати проклюнулся анекдот на основе современной рекламы, который в контексте всей этой ситуации звучал чудовищно: «Вызывает Ленин Дзержинского и говорит: «Товагищ Дзегжинский! Для блага геволюции агхинужно и агхиважно повесить тгиста-четыгеста помещиков и капиталистов!» — «Товарищ Ленин, указывайте точнее: скока вешать?» Затертый и уже не смешной для современных людей, анекдот этот показался огненными строчками из Библии в дымном аду охотнорядского кабака. Афанасьев поймал на себе взгляд матроса и пробормотал что-то о том, будто для блага революции хороши все средства. Он был противен сам себе. Страх, одуряющий, вязкий, холодным земляным червем вполз в жилы. Эти распущенные мальчишки, лет на десять моложе его, размахивающие оружием с сознанием полной своей вседозволенности, возомнившие себя хозяевами и вершителями судеб всех и вся… это показалось ему каким-то затянувшимся кошмаром, и Афанасьев стал тереть глаза, чтобы проснуться. Фигурант из «сна», Григорий Кожухов, посмотрел на него насмешливо и сказал:
— А всё-таки ты не наш. Чистенький какой-то, гладенький. И эти твои… которые с тобой. Всё-таки доставим вас в комендатуру, там проверят, контра вы али нет. Верно говорю?..
— Верно, — отозвался второй, сплевывая подсолнухи прямо на стол.
Верно говорю?..
— Верно, — отозвался второй, сплевывая подсолнухи прямо на стол. А матрос промолчал. Видно, сам понял, что с ним за одним столом сидят не ИХ ТОВАРИЩИ. Не товарищи они им.
А это приговор. И бесполезно ему, Афанасьеву, с его врожденной интеллигентностью, с его тонкими чертами лица, с отличными белыми зубами начала двадцать первого века (каких не было тогда ни у кого) и правильной, поставленной речью — бесполезно косить под своего брата пролетария. Даже Колян, даже он едва ли мог сойти за своего, а уж дионы — с их аристократическими, нечеловечески красивыми лицами богов древнего мира — они уж точно не вписывались в страшный мир озверевшей толпы, думавшей обрести свободу, а получившей ад на земле.
Женя же попытался побарахтаться. Он встал и сказал:
— Ребята, за что же в комендатуру? Я…
Но у кого маузер и бычье выражение лица, тот и прав. Солдат заорал на него, заглушая даже вопли оратора на табурете:
— И нечего мне тут разводить агитацию промеж народных масс! Ты — чуждый элемент, вот ты кто! Сатрап, сучье вымя! Молчать вашему брату побольше надо было бы, вот что!..
— А то гля, у его и у ейной бабы такое лицо, как будто они только что из тиятры вышли!.. — поддержал второй, а матрос сказал веско:
— А и то. Как же я сразу не углядел. Х-хытерр враг!.. Маскируется под своего, а только пролетарское чутье не обманет!..
И выпил.
— В ЧК их, и вся недолга, а вот только бабец сочный, жалко этак вот сразу. Самим такую сласть надо бы, — коряво сказал Гриха, выпячивая толстые губы.
— Это да.
— Ну, так тягай ее наверх, там меблирашки от прежних остались, там мы в прошлый раз с одной курсисткой позабавились.
«Влипли», — беззвучно простонал Афанасьев.
«Ребята полные беспредельщики, — подумал Ковалев, — таких я даже в девяносто третьем, в бригаде Васи Рваного, не видал. Отморозки конкретные, блин!»
Солдат встал и, сделав несколько шагов к стене, потянул на себя визгливую дверь с наклеенным на ней плакатом с косноязычным стишком следующего содержания:
Зарежем мы алчную гидру,
Тогда заживем, хлеб жуя,
Рабочий и пахарь, зароем
Мы в землю попа и буржуя.
Под этим поэтическим перлом красовался чудный рисунок: рабочий с гипертрофированными, как у Арнольда Шварценеггера, бицепсами и крестьянин с лошадиной мордой волокут упирающегося пузатого буржуя с золотой цепью на шее и в бутафорском котелке, а над ними летит поп в развевающейся рясе — ему только что отвесили грандиозного пинка, почти как в «Сказке о попе и работнике его Балде».
Солдат обернулся к Галлене и, пошатнувшись, поманил ее маузером:
— Идем-ка сюда, барыня. Отведаешь солдатских гостинцев. А то не всё ж тебе с офицерьем и прочей публикой валандаться. Иди, иди!..
Седевшая неподалеку компания мужиков отпустила похабную реплику.
«Ничего себе делегаты съезда, — подумал Афанасьев задрожав, — они нас и за людей не считают!.. Нужно что-то делать!.. Нужно что-то… э-эх!..»
Он вскочил и, взяв Галлену под локоть, повел ее к двери с наклеенным плакатом. Колян смотрел на него, выпучив глаза, и ничего не понимал. Афанасьев трусливо улыбнулся солдату Грихе, тот ткнул ему в живот маузером и осклабился:
— Молодец! Сразу понял, что неча становиться на дороге у пролетария! Давай-ка сюда свою барыньку! Она у тебя что, пьяная или дури какой нанюхалась? Тащи ее сам по лестнице наверх, а мы ужо проконтролируем!
Краем глаза Афанасьев видел, как Ковалев пытался приподняться из-за столика, но матрос грубо хлопнул его по локтю и велел сидеть.
Галлена проговорила:
— Женя… ты куда меня?..