«3. Власяной покров (усы) страшного убийцы, разорвавшего землю надвое и возжелавшего трона земного и небесного. Белокурые дети его воспалены словом дьявола, и зверь (bestia) живет в сердцах их. Жарится человеческое мясо на пиршестве Отца Лжи, и горят огни жертвенников!
4. Кувшин, из коего омоет руки прокуратор Иудеи, дабы изречь крамолу гибельную на Сына Божьего…»
— Понтий Пилат, — сказал Пелисье.
— Это и горбатому понятно, — отозвалась Ксения. И посмотрела на Ковалева. Тот стоял с таким безмятежным выражением лица и такой прямой спиной, что явно не относился к числу горбатых, которым понятно. Афанасьев зачитывал:
«5. Первый кирпич великой стены, посеявшей рознь между народами, стены, построенной на костях, гладе и море; возложит его рука великого объединителя земель, правителя страны Поднебесной, безжалостного и грозного царя Востока. И всего два века легло от смерти его, но дело, положенное им, продлится еще семнадцать веков. И Смерть идет по следу.
6. Шлем великого покорителя народов, усеявшего мир городами, которыми он в надменности своей, не колеблясь единым мигом, давал имена свои; в том шлеме дремала смерть, влитая тягучей, как мед, мудростью».
Афанасьев остановился. По всей видимости, абзац, следующий за только что прочитанным, чем-то привлек его внимание. Потому что он начал читать его не сразу, а только после того, как глубоко набрал воздуху в грудь.
Слова падали во вдруг заострившуюся далекими звуками тишину:
«7. Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть ты и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома, спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод; спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего? И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, — спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
— Как красиво! — воскликнула Ксения. — «Спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
— Типичный женский подход, — пробурчал Пелисье. — Упор на эмоции. Шесть пунктов указаны довольно четко, если не считать некоторых неясностей, а вот седьмой… мягко говоря, какая-то белиберда.
Ксения остановилась и, уперев руки в бока, в упор посмотрела на французского археолога.
— Вы же, кажется, из Парижа? — спросила она.
— Да.
— А в Париже, насколько мне известно, всегда ценили красоту?
— Как тебе сказать, Ксюша, — немедленно влез Ковалев, — я так думаю, что нынешние жители Парижа давным-давно…
— Ну? — агрессивно выдвинулся Пелисье. — Ну и что ты хотел сказать?
— А что — ну? — отвечал Ковалев. — Ты, почтенный родственник, давай не буянь! (Мать Пелисье и отец Коляна были родными братом и сестрой.
— Ты, почтенный родственник, давай не буянь! (Мать Пелисье и отец Коляна были родными братом и сестрой.) Париж твой сейчас такой же сарай, как и все прочие города! Ксюша, а ты, кстати, откуда? Ведь ты говорила, что у тебя мать русская?
— Я из Питера, — сказала Ксения. — Мама да, русская. Папа — Израиль Соломонович. Не знаю, как ее, то есть мою маму, угораздило влюбиться в моего папу, который, что называется, день за красных, день за белых. Недаром говорят, что самые ярые антисемиты — это сами евреи. Вот я наполовину еврейка, а евреев терпеть не могу! Включая собственного папу и его троюродного брата, Аарона Исаевича. Про Аарона Исаевича и его нос я, кажется, уже упоминала. Мама вышла замуж за папу, и мы в девяносто седьмом выехали в Израиль на пээмжэ. Обычная история: в России ты «жидовская морда», а в Израиле, соответственно — «русская свинья». Печально быть полукровкой.
— А че, я тоже полукровка, — сказал Колян, — у меня мать хохлушка, отец русский. И ничего. А ты, Женек?
— Да русский я, — сказал Афанасьев. — Типичный кацап, достаточно взглянуть на физиономию. На самом деле все эти националистические беседы — такая шелуха в нынешней ситуации! Особенно если учесть, что у нас в обойме и выходцы с другой планеты, и представители славного племени инферналов, в русском просторечии — чертей. Мы-то, и русские, и хохлы, и французы, и евреи — хоть люди. А вот они…
— Ну ладно, — вмешался Пелисье. — Нам сейчас не об этом говорить нужно. Перевести, с божьей помощью, сумели…
— Не с божьей, а с моей, — вставила Ксения.
— Ну ладно, не будем размениваться на детали, — смягчился Пелисье, неопределенно махнув рукой. — Поставим тебя и Бога в один ряд, одной строкой. Кстати, если Ксения была бы из чертей, то есть из инферналов, — извернулся лукавый француз, — то при этих моих словах у нее из ушей пошел бы дым, не иначе. Так вот, я о чем, собственно. Конечно, текст мы перевели, но, однако же, толком не поняли, о чем речь. Нет, то, что там дело касается Пилата, мы поняли. Но это, собственно, всё, что можно усвоить с первого раза. Чисто литературные красоты я не затрагиваю. Вот, к примеру, первый же пункт ставит меня в тупик: «Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным…» Да таких царей немерено было! — закончил Жан-Люк Пелисье, в финале срываясь на лексику, более приличествующую его неотесанному российскому кузену.