ТАК КАК он не смог убедить народ и получил приказ о выступлении, он
отправился с двумя другими стратегами, имея немногим менее ста сорока триер,
пять тысяч сто гоплитов, около тысячи трехсот лучников, пращников и
легковооруженных, а также немалое количество всякого снаряжения. Высадившись
в Италии и взяв Регий, Алкивиад высказал свое мнение о том, каким способом
надлежит вести войну. Никий возражал ему, Ламах же присоединился к этому
плану. Алкивиад, отплыв в Сицилию, взял Катану, но не смог совершить более
ничего, так как в это время был вызван афинянами для разбора дела. Как уже
было сказано, сначала Алкивиаду были предъявлены только неубедительные
подозрения и обвинения на основании показаний рабов и метэков, но затем
враги в его отсутствие стали еще ожесточеннее нападать на него и
присоединили к поруганию герм также и профанацию мистерий, утверждая, что и
то и другое исходило из заговора, направленного к государственному
перевороту. Афиняне заключили в тюрьму без суда всех обвиненных по этому
делу и раскаивались, что они не вынесли решения о привлечении к суду и не
осудили Алкивиада за такие преступления еще до его отъезда. Народ переносил
свой гнев против Алкивиада на всех его родных, друзей и знакомых,
попадавшихся на глаза. Фукидид не называет имена доносчиков на Алкивиада,
другие же упоминают в их числе Диоклида и Тевкра, как, например, комический
поэт Фриних в следующих стихах:
О милый мой Гермес, остерегись, чтоб ты,
Упав, не потерпел вреда, возможность дав
Второму Диоклиду злой донос писать.
И в другом месте:
Умолкну я — ведь не хочу, чтоб за донос
Пришлец-разбойник Тевкр награду снова взял.
К тому же доносчики не могли показать ничего ясного и неоспоримого.
Так, один из них на вопрос, как смог он узнать лица осквернителей герм,
отвечал: «При лунном свете». В этом он сбился, так как во время происшествия
было новолуние. Это возмутило всех рассудительных людей, но народ не стал
меньше доверять доносам; наоборот, принимал их с прежней горячностью и
бросал в тюрьму всякого, кого бы ни оклеветали.
XXI. СРЕДИ тех, кто был заключен в это время в тюрьму и ожидал
расследования, находился оратор Аидокид, которого историк Гелланик причислил
к потомкам Одиссея. Этот Андокид слыл за человека, ненавидящего демократию и
настроенного олигархически. Вот что заставляло больше всего подозревать его
в изувечении герм: около его дома находилась большая герма, воздвигнутая в
качестве приношения филы Эгеиды и оставшаяся почти единственной
неповрежденной из числа наиболее известных.
Поэтому она и сейчас называется
гермой Андокида, и все дают ей это имя, хотя надпись и свидетельствует о
другом. Случилось так, что в тюрьме один из заключенных по этому делу, некто
Тимей, тесно сдружился с Андокидом; уступая последнему в знатности, он
обладал исключительной сообразительностью и дерзостью. Он уговорил Андокида
признать виновным себя и еще немногих других, так как постановление
Народного собрания обещало прощение тем, кто сознается добровольно. Судебное
же расследование, говорил он, ненадежно для всех вообще, но особенно следует
опасаться его знатным; поэтому лучше спасти свою жизнь ложью, чем позорно
погибнуть с тем же обвинением. К тому же и для общего блага было бы полезнее
пожертвовать несколькими людьми, хотя бы их преступление и было сомнительно,
чтобы избавить многих честных людей от ярости народа. Эти слова и
предложение Тимея убедили Андокида; он обвинял себя и других и на основании
постановления получил себе прощение: всех же тех, кого он назвал, предали
смерти, за исключением скрывшихся за границу. Чтобы внушить больше доверия к
своим показаниям, Андокид назвал в числе виновных нескольких из своих
собственных рабов. Однако это не успокоило совершенно злобы народа;
расправившись с осквернителями герм, он, освободившись от других забот,
обратил весь свой гнев на одного Алкивиада; в конце концов за ним послали
«Саламинию» с благоразумным приказом не применять к Алкивиаду насилия и не
поднимать на него руку, а вежливо попросить его отправиться с ними вместе на
суд и оправдаться перед народом. Ибо они боялись волнения среди войска,
находившегося на вражеской территории, которого легко мог добиться Алкивиад,
если бы захотел. Действительно, после отъезда Алкивиада войско пало духом,
предвидя, что при Никии война будет вестись медленно и вяло, как если бы
исчезла подгонявшая события шпора, ибо Ламах, будучи и воинственным и
мужественным, не пользовался ни уважением, ни значением из-за своей
бедности.
XXII. ОТПЛЫТИЕ Алкивиада тотчас же лишило афинян Мессены. Были люди,
желавшие предать город; Алкивиад, прекрасно их зная, выдал их друзьям
сиракузян и испортил дело. Прибыв в Турий и сойдя с триеры, он скрылся и
избежал разыскивающих его. Кто-то, узнав его, сказал: «Ты не доверяешь своей
родине, Алкивиад?». «Верю во всем, — ответил он, — но когда дело идет о моей
жизни, я не поверю и матери, чтобы она каким-либо образом, по ошибке, не
положила вместо белого камня черный». Позже, услышав, что государство
приговорило его к смерти, он сказал: «Я докажу, что я жив!». Жалоба,
поданная на него, содержала следующее: «Фессал, сын Кимона из Лакиадского
дема, обвиняет Алкивиада, сына Клйния из Скамбонидского дема, в оскорблении
двух богинь, Деметры и Коры, путем подражания мистериям, которые он
показывал у себя в доме своим товарищам, надевая длинное платье, подобное
тому, какое носит иерофант, совершающий таинства, и называя себя иерофантом.