похожее, ему вспомнился обрывок виденного по телевизору фильма, где несколько ученых в белых халатах были заняты очень странным делом — вырезали
из картона круги с небольшими выступами и насаживали их на сверкающий металлический штырь, словно чеки в магазине; картонные круги становились
все меньше и меньше, и в конце концов на штыре оказалась человеческая голова, составленная из тонких листов картона; ее обмазали синим
пластилином, и на этом фильм кончился.
То, что видел Митя, больше всего напоминало эти картонные круги: последним, самым верхним кругом был испуг от падения в колодец,
предпоследним — опасение, что колючая ветка куста хлестнет по глазам, до этого была досада, что так быстро исчез приснившийся мир, где на
длинной травинке беседовали два красных жука; еще раньше — страх перед летучей мышью, наслаждение полетом над залитыми луной камнями,
озадаченность непонятным вопросом Димы, тоска от стука доминошных костей над пустой набережной и от того, главным образом, что в собственной
голове сразу стала видна компания внутренних доминошников, и так — ниже и ниже, за один миг — сквозь всю жизнь, сквозь все сплющившиеся и
затвердевшие чувства, которые он когда-либо испытал.
Сначала Митя решил, что видит самого себя, но сразу же понял: все находящееся в колодце на самом деле не имеет к нему никакого отношения.
Он не был этим колодцем, он был тем, кто падал в него, одновременно оставаясь на месте. Может быть, он был пластилином, скрепляющим тончайшие
слои наложенных друг на друга чувств. Но главное другое. Пройдя сквозь бесчисленные снимки жизни к точке рождения, оказавшись в ней и заглянув
еще глубже, чтобы увидеть начало, он понял, что смотрит в бесконечность.
У колодца не существовало дна. Никакого начала никогда не существовало.
И тут же Митя увидел еще одно — все, что было в колодце под точкой, с которой он привык начинать свой личный отсчет, вовсе не было
пугающим, за-или догробным (догробный мир, подумал он, надо же), таинственным или неизвестным. Оно всегда существовало рядом, даже ближе, чем
рядом, а не помнил он про это потому, что оно и было тем, что помнило.
— Эй, — услышал он далекий голос. — Вылезай! Хватит. Не разбей бадью.
Он почувствовал, что его тянут за руку, потом по лицу прошлась ветка с острыми шипами, перед глазами мелькнули черные листья, и он увидел
перед собой Диму.
— Пошли отсюда, — сказал Дима.
— Что это было? — спросил Митя.
— Колодец, — сказал Дима таким тоном, словно открывал большую тайну.
— А я в него не упаду опять?
Дима остановился и с недоумением посмотрел на него.
— Мы не можем упасть в колодец, в котором и так находились целую вечность. Мы можем только выйти из него.
— А теперь я из него вышел?
— Не теперь, а тогда. Ты сейчас опять в нем. А когда ты его видел, ты высунул голову. Жизнь очень странно устроена. Чтобы вылезти из
колодца, надо в него упасть.
— А зачем?
— Из каждого колодца ты можешь что-нибудь вынести. Они содержат бесценные сокровища. Точнее, сами по себе они ничего не содержат, и ты
выходишь оттуда таким же, как вошел. Но в них ты можешь заметить то, что есть у тебя самого.
Митя погрузился в размышления и остаток пути шел молча.
— Я никаких сокровищ там не заметил, — сказал он, когда оба вернулись на площадку под маяком. — Я просто за один миг увидел свою жизнь. И
даже больше.
— Вся жизнь, — ответил Дима, — и, как ты выразился, даже больше, существует один миг. Вот именно тот, который происходит сейчас. Это и
есть бесценное сокровище, которое ты нашел. И теперь ты сможешь поместить в один миг все что хочешь — и свою жизнь, и чужую.
— Но я не вижу того, что я нашел, — сказал Митя.
— Потому что ты нашел то, что видит, — ответил Дима. — Закрой глаза и посмотри.
— Куда?
— Куда хочешь.
Митя закрыл глаза и увидел в образовавшейся темноте — про себя он называл ее предвечной, потому как в детстве считал, что тонкие сияющие
линии и мерцание возникают перед веками — ярко-синюю точку. Она была неподвижной, но ее можно было странным образом направить на что угодно.
— Закрой глаза и посмотри.
— Куда?
— Куда хочешь.
Митя закрыл глаза и увидел в образовавшейся темноте — про себя он называл ее предвечной, потому как в детстве считал, что тонкие сияющие
линии и мерцание возникают перед веками — ярко-синюю точку. Она была неподвижной, но ее можно было странным образом направить на что угодно.
Митя услышал треск цикады, направил синюю точку на него и вспомнил далекий вечер, когда он встал на ноги, — а произошло это очень рано,
сразу же после того, как он вылупился из яйца и упал на землю с дерева, в ветке которого началось его существование.
Глава 12
PARADISE
Сережа не помнил своих родителей. Он встал на ноги очень рано, сразу же после того, как вылупился из яйца и упал на землю с дерева, в
ветке которого началось его существование. Это произошло на фоне удивительно красивого заката, в безветренный летний вечер, озвученный тихим
плеском моря и многоголосым пением цикад, одной из которых он тоже мог когда-нибудь стать. Но эта перспектива маячила так далеко, что он даже не
обдумывал ее, понимая: если ему и суждено будет протрещать горловыми пластинками свою песню, то сделает это все равно уже не он, или не совсем