недоразумением — женщина не приветствовала его, как он решил в первый момент, а звала собаку. Максим звучно кашлянул в кулак и подумал, что он
всегда ошибается в людях, думая о них слишком хорошо.
— Я извиняюсь, — сказал он поставленным баритоном, — а Никита дома?
Хозяйка не отвечая потащила оглядывающуюся собаку назад. Максим деликатно постучал в окно, затянутое изнутри рулонной фольгой. В фольге
приоткрылся маленький квадратик черноты, и в нем появился внимательный глаз с сильно расширенным зрачком. Потом квадратик закрылся, и из-за
расположенной у окна двери донесся скрежет отодвигаемой тумбочки. В щели появилось увитое редкой волнистой бородкой бледное лицо Никиты. Сначала
Никита поглядел за Максима, и только убедившись, что никого и ничего больше за дверью нет, снял цепочку.
— Заходи, — сказал он.
Максим вошел. Пока Никита запирал дверь и придвигал к ней тумбочку, Максим огляделся. Никаких изменений в обстановке не произошло, только
появился где-то подобранный Никитой стенд «Средства воздушной агрессии империализма», покрытый большими черно-белыми фотографиями самолетов, —
он стоял прислоненный к груде слежавшегося хлама, в котором Максиму удалось идентифицировать только несколько старых подрамников. Лежащий у
стены матрас, на котором Никита спал, был накрыт несколькими одеялами, а поверх них была расстелена газета с целой горой плана, который Максим
по темно-зеленому с рыжеватинкой цвету классифицировал как сильно пересушенную северо-западную чуйку урожая конца прошлой весны; куча выглядела
солидной, примерно на два стакана и семь кораблей, и Максим ощутил простую и спокойную радость бытия, перешедшую затем в чувство уверенности не
только в завтрашнем дне, но и как минимум в двух следующих неделях. Рядом с газетой лежали большая лупа, лист бумаги, на котором зеленели
какие-то точки, и любимая никитина книга «Звездные корабли», раскрытая посредине.
— У тебя папиросы есть? — спросил Никита.
Максим кивнул и вынул из кармана пачку «Казбека».
— Задуй тогда сам, — сказал Никита, взял лупу и склонился над листом.
Максим присел на корточки возле газеты и распечатал папиросы. Черный всадник на пачке тревожил его душу, и Максим, вынув несколько штук,
спрятал пачку назад в карман.
Максим присел на корточки возле газеты и распечатал папиросы. Черный всадник на пачке тревожил его душу, и Максим, вынув несколько штук,
спрятал пачку назад в карман. Взяв папиросу, он повернул ее набитой частью в сторону стенда и сильно дунул в мундштук. Табачная пробка вылетела
из бумажного цилиндра и с силой ударила в один из черных самолетов — прочитав подпись, Максим понял, что попал в бомбардировщик Б 52
«Стратофортресс» с подвешенной ракетой «Хаунд Дог».
— Цель уничтожена, — прошептал он, зажал папиросу в губах, наклонился над кучей плана и стал засасывать его в гильзу.
Никита, признанный мастер пневмозабивки, смотрел на деятельность Максима мрачно и даже немного брезгливо, но никак ее не комментировал.
Он был сторонником несколько другой техники, при которой в голове папиросы сохранялось немного табаку, — дело было не столько в том, что при
такой методике план не попадал в рот, сколько в преемственности по отношению к поколению шестидесятников, которых Никита очень уважал, а Максим,
как и все постмодернисты, не ставил ни во что, — поэтому, забивая косяк, он просто перекручивал папиросную бумагу у начала картонного мундштука,
в результате чего получалась так называемая «бестабачная пятка».
Задув три косяка, Максим протянул один Никите, вторым вооружился сам и чиркнул спичкой.
— Хороший, — сказал он, затянувшись два раза, — но все-таки не план Маршалла. Ближе к тайному плану мирового сионизма, а?
— Я бы не сказал, — отозвался Никита. — Скорее, ленинский план вооруженного восстания.
— А, — встрепенулся Максим, — вроде того, который он в Разливе выращивал и морячкам давал?
— Ну. Еще был план ГОЭЛРО.
— ГОЭЛРО? — переспросил Максим. — Который на прошлой неделе курили? Не очень мне понравился. От него потом желтые круги перед глазами.
— Еще там был ленинский кооперативный план, — бормотал Никита, — план индустриализации и план построения социализма в отдельно взятой
стране.
— А где «там» — там, где ты брал, или у Ленина?
— Да, — сказал Никита.
— А шалаш, — догадался Максим, — так назывался, потому что весь из шалы был сделан!
— Но плана Маршалла там не было, — заключил Никита.
Планом Маршалла назывался один удивительный сорт с Дальнего Востока, который в прошлом году проходил на дальней периферии никитиного
мира, там, где уже начинались сложные уголовные расклады и за траву намного охотнее брали патроны для «Макарова», чем деньги. Плана Маршалла
перепало совсем немного, но он так запомнился, что каждую новую партию неизбежно сравнивали с ним.
Добив косяк, Никита взял лупу и склонился над листом бумаги, усеянным зелеными точками.
— Что это ты разглядываешь? — поинтересовался Максим.
— А это конопляные клопы, — сказал Никита.
— Какие конопляные клопы?
— Никогда не видел? — меланхолично спросил Никита. — Ну так посмотри.
Максим переместился поближе к листу бумаги. На нем лежали обломки сухой конопли примерно одного размера, миллиметра два-три длиной,