гору, по направлению к блестящим воротам, образованным трубой теплоцентрали, которая выгибалась над дорогой в форме буквы «П».
— Слушай, — сказал Никита, — туда не пойдем.
— А чего?
— Вон, видишь, — сказал Никита, указывая на арку. — Что это за пэ такое?
Максим поглядел вперед.
— Брось, — сказал он, — это у тебя думка начинается. Идем.
Но после никитиных слов проходить под буквой «П» было довольно страшно, и Максим с Никитой перелезли через трубу в нескольких метрах
справа от арки, промочив штаны в сырой траве и вымазав ноги в грязи.
Никита внимательно посмотрел Максиму на ноги.
— Чего это ты в сапогах ходишь? — спросил он. — Жарко ведь.
— В образ вхожу, — ответил Максим.
— В какой?
— Гаева. Мы «Вишневый сад» ставим.
— Ну и как, вошел?
— Почти. Только не все еще с кульминацией ясно. Я ее до конца пока не увидел.
— А что это? — спросил Никита.
— Ну, кульминация — это такая точка, которая высвечивает всю роль. Для Гаева, например, это то место, когда он говорит, что ему службу в
банке нашли. В это время все вокруг стоят с тяпками в руках, а Гаев их медленно оглядывает и говорит: «Буду в банке». И тут ему сзади на голову
надевают аквариум, и он роняет бамбуковый меч.
— Почему бамбуковый меч?
— Потому что он на бильярде играет, — пояснил Максим.
— А аквариум зачем? — спросил Никита.
— Ну как, — ответил Максим. — Постмодернизм. Де Кирико. Хочешь, сам приходи, посмотри.
— Не, не пойду, — сказал Никита. — У вас в подвале сургучом воняет. А постмодернизм я не люблю. Искусство советских вахтеров.
— Почему?
— А им на посту скучно было просто так сидеть. Вот они постмодернизм и придумали. Ты в само слово вслушайся.
— Никита, — сказал Максим, — не базарь. Сам, что ли, вахтером не работал?
Слева между холмами мелькнуло море, но дорога сразу же повернула вправо, и море исчезло. Впереди никого не было. Максим полез в карман,
вынул оттуда косяк и закурил.
— Ну, работал, — сказал Никита, принимая дымящуюся папиросу, — только я чужого никогда не портил. А ты, даже когда в подвале этом еще не
прижился, уже был паразит. Вот я тебя картину просил на три корабля обменять, помнишь?
— Какую? — фальшиво спросил Максим.
— А то не помнишь. «Смерть от подводного ружья в саду золотых масок», — ответил Никита. — А ты что сделал? Вырезал в центре треугольник и
написал «хуй».
— Отец, — с холодным достоинством ответил Максим, — чего это ты пургу метешь, а? Мы ведь это проехали давно. Я тогда был художник-
концептуалист, а это был хэппенинг.
Никита глубоко вдохнул дым и закашлялся.
— Говно ты, — сказал он, отдышавшись, — а не художник-концептуалист. Ты просто ничего больше делать не умеешь, кроме как треугольники
вырезать и писать «хуй», вот всякие названия и придумываешь. И на «Вишневом саде» вы тоже треугольник вырезали и «хуй» написали, а никакой это
не спектакль. И вообще, во всем этом постмодернизме ничего нет, кроме хуев и треугольников.
— Художника-концептуалиста я в себе давно убил, — примирительно сказал Максим.
— А я-то думаю, чего это у тебя изо рта так воняет?
Максим остановился и открыл было рот, но вспомнил, что хотел одолжить у Никиты плана, и сдержался. Никита всегда так себя вел, когда
чувствовал, что у него скоро попросят травы.
Никита всегда так себя вел, когда
чувствовал, что у него скоро попросят травы.
— Ты, Никита, прямо как участковый стал, — мягко сказал Максим. — Тот тоже жизнь объяснял. Ты, говорил, Максим, на производство идти не
хочешь, вот всякую ерунду и придумываешь.
— Правильно объяснял. Ты от этого участкового отличаешься только тем, что когда он одевает сапоги, он не знает, что это эстетическое
высказывание.
— А сам ты кто? — не выдержал Максим. — Может, скажешь, не постмодернист? Такое же говно в точности.
Но Никита уже успокоился, и его глаза подернулись прежней вялой меланхолией.
— А эта картина хорошая была, — сказал Максим. — «Смерть от подводного ружья». Она у тебя какого периода? Астраханского?
— Нет, — ответил Никита. — Киргизского.
— Да я же помню, — сказал Максим. — Астраханского.
— Нет, — сказал Никита. — Астраханского — это «Пленные негуманоиды в штабе Киевского военного округа». У меня тогда был длинный
киргизский период, потом короткий астраханский, а потом опять киргизский. Чего Горбачеву никогда не прощу, это что Среднюю Азию потеряли. Такую
страну развалил.
— Думаешь, он хотел? — спросил Максим, стараясь увести беседу как можно дальше от опасной темы. — У него просто не было четкого плана
действий.
Никита не поддержал разговора. Шоссе, по которому они шли, уводило все дальше от моря; вокруг были только голые холмы, и Максим подумал,
что если опять начнется дождь, спрятаться будет некуда. Он начал замерзать.
— Пошли обратно, что ли, — сказал он. — Эй, пяточку оставь!
Никита затянулся последний раз и отдал Максиму окурок.
— Зачем обратно, — сказал он, — сейчас повернем. Тут напрямик можно выйти.
От шоссе отходила узкая асфальтовая дорога. Вдоль нее стоял длинный деревянный забор, за которым возвышались недостроенный санаторий и
пара подъемных кранов. Максим с тревогой подумал, что на дороге могут встретиться собаки, но когда Никита свернул с шоссе, молча пошел следом.