Никто не знал, почему его назвали так[1], даже древний дед Тронка. Воды здесь никогда не было и в помине, если не считать той, что каждые две недели привозила автоцистерна.
Здесь находилась вилла, где жил Сальваторе, все звали ее Дворцом. Огромный нелепый дом, построенный в XIX веке, длинный и серый, с высоким каменным портиком и внутренним двориком с пальмой посредине. И были еще четыре дома. Как их описать? Четыре дома, и все тут. Четыре жалких строения из скрепленных цементом камней. С черепичными крышами и маленькими окнами. Наш. Семьи Черепа. Дом Ремо, который его семья делила со стариком Тронка. Тронка был абсолютно глух, у него давно умерла жена, и он жил в двух комнатах, выходивших в огород.
Был дом Пьетро Мура, отца Барбары. Анжела, его жена, на нижнем этаже открыла лавчонку, где можно было купить хлеб, макароны и мыло. И откуда позвонить.
Два дома по одну, два — по другую сторону грунтовой, в колдобинах, дороги. Никакой площади. Никаких переулков. Были еще две скамейки под увитой клубникой перголой и фонтанчик с краном, запиравшимся на ключ для экономии воды. А вокруг бескрайние пшеничные поля.
Единственная вещь, которая украшала это забытое Богом и людьми место, была красивая голубая табличка с крупными буквами: АКУА ТРАВЕРСЕ.
— Папа приехал! — закричала моя сестра.
Она спрыгнула с велосипеда и бросилась вверх по лестнице.
Рядом с нашим домом стоял его грузовик, «фиат-лупетто» с зеленым тентом.
В те годы папа работал дальнобойщиком и проводил в поездках по нескольку недель кряду. Загружался товарами и вез их на Север.
Он пообещал, что однажды свозит на Север и меня. Мне никак не удавалось представить себе этот Север. Знал только, что Север очень богатый, а Юг — бедный. И мы были бедняками.
Мама говорила, что, если папа будет продолжать работать так много, скоро и мы перестанем быть бедными и станем состоятельными. И поэтому не должны жаловаться, что папы подолгу нет с нами. Это он делал ради нас.
Я, запыхавшись, вбежал в дом.
Папа сидел за столом в трусах и майке. Перед ним — бутыль красного вина, во рту — сигарета с мундштуком. Моя сестричка угнездилась у него на коленях.
Мама готовила лицом к плите. Стоял запах лука и помидорного соуса. Телевизор, огромный черно-белый «Грюндиг», который пару месяцев назад привез папа, был включен. Жужжал вентилятор.
— Микеле, где вы пропадали целый день? Ваша мать уже устала ждать. Вы совсем не думаете об этой несчастной женщине, которая мало что целыми днями ждет своего мужа, так еще должна ждать вас… Что случилось с очками твоей сестры? — спрашивал папа.
Однако сердитым он не выглядел. Когда он сердился по-настоящему, глаза у него вываливались из орбит, как у жабы. Он был счастлив, что вернулся домой.
Сестра посмотрела на меня.
— Мы строили шалаш, — я достал очки из кармана, — и они сломались.
Папа выпустил облачко дыма.
— Подойди. Дай погляжу.
Папа был невысоким, худым и нервным. Когда он садился в кабину своего грузовика, его почти не было видно из-за руля.
У него были черные волосы, которые он бриолинил. И росла жесткая седая щетина на подбородке. И он пах одеколоном.
Я протянул ему очки.
— Выбросить. — Он положил их на стол. — Больше никаких очков.
Мы с сестрой переглянулись.
— А как же я? — насторожилась Мария.
— Поживешь без очков. Будет тебе уроком.
Мария потеряла дар речи.
— Но она не сможет. Она ничего не видит, — заступился я за сестру.
— А кого это интересует?
— Но…
Никаких «но». — И повернулся к маме: — Тереза, подай-ка мне вон тот пакет, что на буфете.
Мама протянула ему пакет. Папа достал оттуда синюю бархатную коробочку.
— Держи.
Мария открыла ее. Внутри лежала пара очков в оправе из коричневого пластика.
— Попробуй их.
Мария надела очки, но продолжала гладить футляр.
— Нравятся? — спросила мама.
— Да. Очень. И коробочка красивая. — И побежала посмотреть на себя в зеркало.
Папа налил себе еще вина.
— Но, если сломаешь и эти, других я тебе не куплю, поняла? — После чего взял меня за руку: — Покажи-ка мне твои мускулы.
Я согнул руку и напряг мышцы. Папа обхватил мой бицепс:
— Не очень-то изменился с прошлого раза.
Папа обхватил мой бицепс:
— Не очень-то изменился с прошлого раза. Делаешь гимнастику?
— Да.
Я ненавидел гимнастику. Папа хотел, чтобы я ее делал, он говорил, что я рахит.
— Неправда, — сказала Мария, — ничего он не делает.
— Иногда делаю. Почти всегда.
— Садись сюда. — Он усадил меня к себе на колени, и я попытался его поцеловать. — Нечего меня целовать, грязнуля. Если хочешь поцеловать своего отца, сначала надо помыться. Тереза, как мы поступим, пошлем их в койки без ужина?
У папы была красивая улыбка и отличные белые зубы. Чего не унаследовали ни я, ни моя сестра.
Мама ответила, даже не повернувшись:
— Было бы правильно! С этими двумя я вообще дела иметь не хочу.
Вот она действительно была сердита.
— Давай сделаем так. Если они хотят ужинать и получить подарок, который я привез, Микеле должен победить меня. Прижать мою руку. Иначе-в кровать без ужина.
Он привез подарок!
— Ты шутишь, опять ты шутишь…
Мама была очень довольна, что папа снова дома. Когда папа уезжал, у нее начинал болеть желудок, и чем дольше длилось его отсутствие, тем молчаливей она становилась. Через месяц замолкала совсем.