— Тебе очень хочется уехать из Акуа Траверсе?
— Очень.
— Скоро мы все уедем в город.
— А куда?
— На Север. Ты доволен?
Я согласно кивнул.
Он вернулся ко мне и посмотрел мне в глаза. От него пахло вином.
— Микеле, я сейчас говорю с тобой, как с мужчиной. Слушай внимательно. Если ты туда вернешься, они его убьют. Они поклялись это сделать. Ты не должен туда больше ходить, если не хочешь, чтобы они его застрелили, и если хочешь, чтобы мы уехали отсюда. И не должен больше никогда говорить о нем. Ты понял?
— Понял.
Он поцеловал меня в лоб.
— А сейчас спи и ни о чем не думай. Ты любишь своего отца?
— Да.
— Ты хочешь мне помочь?
— Да.
— Тогда забудь обо всем.
— Хорошо.
— Ну, спи.
Он поцеловал Марию, которая даже не шелохнулась, и вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь.
5
В комнате был беспорядок. Стол был завален бутылками, чашками и грязными тарелками. Мухи ползали по остаткам еды. Сигареты переполняли пепельницы, стулья и кресла стояли как попало. Воняло окурками.
Дверь моей комнаты была полуоткрыта. Старик спал одетым на постели сестры. Одна рука свесилась. Рот открыт. Раз за разом он сгонял муху, бегавшую у него по лицу. Папа растянулся на моей кровати лицом к стене. Мама, скрючившись, спала на диване под стеганым одеялом. Были видны темные волосы, кусочек лба и голая ступня.
Дверь в дом была распахнута настежь. Легкий теплый ветерок листал газету на комоде.
Прокричал петух.
Я открыл холодильник, достал молоко, налил стакан и вышел на крыльцо. Уселся на ступеньку и посмотрел, как встает солнце.
Оно походило на сочный апельсин, завешенный фиолетовой желеобразной кисеей, висящей над горизонтом, но выше, над ней, небо было чистым и темным и еще сияло несколько звезд.
Я выпил молоко, поставил стакан на ступеньку и спустился на дорогу.
Мяч лежал рядом со скамейкой. Я пнул его, и он залетел под машину старика.
Из амбара выскочил Того. Он лаял и скулил одновременно. Увидев меня, он растянулся на земле и пополз ко мне, волоча задние лапы и виляя хвостом.
Я опустился на колени:
— Того, ты чего?
Он взял мою руку в пасть и потянул. Он сделал это несильно, но зубы у него были острые.
— Куда ты меня тащишь?
Я пошел за ним в амбар. Голуби, сидевшие на железных балках потолка, выпорхнули вон.
В углу, прямо на земле, находилась его конура, представлявшая собой старую рваную накидку.
— Ты хочешь показать мне твой дом?
Того растянулся на земле и перевернулся на спину. Я знал, что это значило. Я почесал ему пузо, и он замер, и только хвост медленно двигался туда-сюда.
Тряпка походила на ту, в которую был завернут Филиппо.
Я понюхал ее. Запах был другой. Пахло псиной.
Я лежал на кровати и листал Тэкса[7]. Я оставался в комнате весь день. Как тогда, когда у меня была температура и я не ходил в школу. И когда вдруг заявился Ремо спросить меня, не хочу ли я погонять мяч, я ответил ему, что не хочу, что заболел.
И когда вдруг заявился Ремо спросить меня, не хочу ли я погонять мяч, я ответил ему, что не хочу, что заболел.
Мама прибиралась в доме, пока все не заблестело, а потом ушла к матери Барбары. Папа и старик ушли сразу же, как только проснулись.
Сестра вбежала в комнату и с довольным видом уселась на моей кровати, пряча что-то за спиной.
— Угадай. Что мне подарила Барбара?
Я опустил комикс.
— Не знаю.
— Угадай, угадай!
— Да ну тебя.
У меня не было никакого желания играть.
Она вытащила на свет Кена. Мужа Барби, верзилу с пучком под носом.
Мы теперь сможем играть. Я возьму Паолу, а ты его. Мы разденем их и засунем в холодильник… А они там обнимутся, понял?
— Я не хочу.
Она округлила глаза:
— А почему?
— Нипочему. Оставь меня в покое, я читаю.
— Ну и зануда же ты!
Она фыркнула и вышла из комнаты.
Я вернулся к чтению. Это был свежий номер, мне его дал Ремо. Но я никак не мог сосредоточиться и бросил журнальчик на пол.
Я думал о Филиппо.
Как мне поступить? Я пообещал ему вернуться, но не могу этого сделать, потому что поклялся папе, что больше туда не пойду.
Если я туда пойду, они меня застрелят. Или его.
Но за что? Я ведь не собирался его освобождать, я только с ним разговаривал. Я ничего плохого не делал.
Филиппо ждал меня. Там, в яме. И спрашивал себя, когда я приду. Когда принесу ему котлету.
— Я не могу прийти, — сказал я вслух.
В последний раз, когда я был там, я спросил его: «Видишь, я пришел?» И он мне ответил, что знал это. И что об этом ему сказали не медвежата-полоскуны. «Ты же мне это пообещал».
Мне бы хватило пяти минут поговорить с ним. «Филиппо, я не могу больше приходить к тебе, это не моя вина». И, по крайней мере, он бы успокоился. А так он будет думать, что я не хочу больше его видеть, что я не держу слова. И это причиняло мне боль.
Но если я не могу пойти туда, то все объяснить ему может папа. «Мне очень жаль, но Микеле не может прийти, иначе он не сдержит клятвы. Если он придет, тебя убьют. Он просил передать тебе привет».
— Хватит, я должен об этом забыть! — крикнул я на всю комнату, поднял журнальчик, пошел в ванную и уселся читать на унитаз, но тут же прервался.
С улицы меня позвал папа.
Чего ему от меня надо? Я вел себя хорошо и не выходил из дома. Я натянул штаны и вышел на терраску.