Может, туда слетелись ведьмы, голые и старые, они собрались вокруг ямы, и смеются беззубыми ртами, и, может, достают ребенка из ямы, и заставляют плясать и демонстрировать пипиську. А может, людоеды и цыгане поджаривают его на углях.
Я не пошел бы туда этой ночью за все золото мира. Я был бы не против превратиться в летучую мышь и полетать над домом. Или надеть на себя старинные доспехи, которые отец Сальваторе держит в прихожей, и подняться на холм в них.
Я был бы не против превратиться в летучую мышь и полетать над домом. Или надеть на себя старинные доспехи, которые отец Сальваторе держит в прихожей, и подняться на холм в них. С ними никакие ведьмы не смогли бы со мной ничего сделать.
3
Утром я проснулся в хорошем настроении, мне не приснилось ничего плохого. Я некоторое время лежал с закрытыми глазами, слушая птичий щебет. И вдруг мне привиделся мальчик, который поднимался и тянул ко мне руку.
— Помогите! — заорал я. Выскочил из постели и в одних трусах выбежал из комнаты.
Папа возился с кофеваркой. Рядом за столом сидел отец Барбары.
— День добрый, — сказал папа.
Он был в добром расположении духа.
— Привет, Микеле, — сказал отец Барбары. — Как дела?
— Хорошо.
Пьетро Мура был низким коренастым дядькой с большой квадратной головой и черными усами, закрывавшими рот. На нем был черный в белую полоску пиджак поверх спортивной майки.
Много лет он работал парикмахером в Лучиньяно, но дела шли все хуже и хуже; он было открыл новый салон с маникюром и современными стрижками, но очень скоро прикрыл дело и сейчас жил, как простой крестьянин. Хотя все в Акуа Траверсе продолжали звать его брадобреем.
Если ты хотел подкоротить волосы, то шел к нему домой. Он усаживал тебя в кухне, на солнце, рядом с клеткой с щеглами, открывал ящик и доставал свернутую трубкой накидку, расчески и ножницы, блестящие от смазки.
У Пьетро Мура были короткие и толстые, словно сигары, пальцы, которые едва влезали в кольца ножниц. Прежде чем начать работу, он раздвигал ножницы и водил ими над твоей головой, туда и обратно, как лозоходец. Он объяснял, что так может читать твои мысли, хорошие или плохие.
А я, когда он делал так, всегда старался думать только о хорошем, например о мороженом, о падающих звездах или о том, как сильно я люблю маму.
Он посмотрел на меня и спросил:
— Что у тебя с волосами? Ты что, хиппи?
Я отрицательно покачал головой.
Папа налил кофе в праздничные чашки.
— Вчера ты меня сильно рассердил. Если будешь продолжать в том же духе, отправлю тебя к монахам.
Парикмахер спросил меня:
— Знаешь, как стригут голову монахи?
— С дыркой в центре.
— Молодец. Так что лучше тебе быть послушным.
— Ну, давай одевайся и садись завтракать, — сказал папа. — Мама оставила тебе хлеба и молока.
— А сама где?
— Ушла в Лучиньяно. На рынок.
— Папа, я хочу сказать тебе одну вещь. Очень-очень важную.
Отец взял пиджак.
— Ты мне ее скажешь вечером, хорошо? Сейчас я ухожу. Разбуди сестру и подогрей ей молока. — Он с улыбкой допил свой кофе.
Брадобрей выпил свой, и они вышли из дома.
Я приготовил завтрак для Марии и спустился на улицу.
Череп с ребятами играли в футбол под солнцем.
Того, черно-белый дворняг, бегал за мячом, путаясь у всех под ногами.
Того появился в Акуа Траверсе в начале лета и был принят всеми в местечке. У него было свое место в амбаре отца Черепа. Все таскали ему объедки, и он стал жутко толстый, с животом, раздутым, словно барабан. Это был добрейший пес, и, когда его начинали ласкать или разрешали ему забежать в дом, он приходил в такой дикий восторг, что пускал струю.
— Вставай в ворота! — крикнул мне Сальваторе.
Я встал. Никому не нравилось быть вратарем. А мне нравилось. Может, потому что руки у меня были более ловкие, чем ноги. Мне нравилось прыгать, падать, вертеться в пыли. Отбивать штрафные.
Другим нравилось только забивать голы.
В это утро я напропускал их множество. То мяч вылетал у меня из рук, то я опаздывал с броском.
Я не мог сосредоточиться.
Сальваторе подошел ко мне:
— Микеле, что с тобой?
— А что такое?
— Очень плохо играешь.
Я поплевал на ладони, вытянул руки и ноги и прищурился, как Дзофф[6].
— Готов. Ни одного гола больше.
Череп отобрал мяч у Ремо и сильно пробил. Мяч был легким, из тех, что можно запросто отбить кулаком или же поймать на грудь. Я попытался сделать это, но мяч выскользнул у меня из рук.
— Гол! — заорал Череп и поднял кулак, как будто забил его «Ювентусу».
Меня влек холм. И я мог пойти туда. Отца и мамы не было. Главное, вернуться до обеда.
— Я не хочу играть,- сказал я и пошел к дому. Сальваторе догнал меня:
— Ты куда?
— Так, пройдусь немного.
— Прокатимся кружок?
— После. Сейчас у меня есть дело.
Я сбежал, оставив все в беспорядке, — лист сдвинут в сторону вместе с матрасом, яма открыта, веревка свисает вниз.
Если бы пришли те, кто охранял яму, сразу бы увидели, что их тайна открыта, и мне пришлось бы дорого заплатить за это.
А если там уже никого нет?
Я должен набраться храбрости и посмотреть.
Я заглянул.
Он лежал, завернувшись в покрывало.
Я прочистил горло.
— Привет… привет… здравствуй… Я тот, кто был вчера. Который спустился, помнишь?
Никакого ответа.