— Феличе! — закричал отец. — Ну-ка, быстро сюда!
Феличе кивнул, а когда проходил мимо меня, шлепнул по макушке и спросил:
— Как дела, придурок?
Раз Феличе здесь, там — никого.
Ведро с дерьмом было полным. Кастрюля с водой — пустой.
Филиппо сидел, закутав голову покрывалом. Он даже не заметил, что я спустился в яму.
Мне показалась, что его щиколотка выглядит хуже: она распухла и стала фиолетовой. Мухи так и липли к ней.
Я подошел.
— Эй!
Никакой реакции.
— Эй! Ты меня слышишь?
Я подошел еще ближе:
— Слышишь меня?
Он выдохнул:
— Слышу.
Значит, папа не отрезал ему уши.
— Тебя ведь зовут Филиппо, правильно?
— Да.
Путь был открыт.
— Я пришел сказать тебе очень важную вещь. В общем… Твоя мама сказала, что любит тебя. И что ей без тебя плохо. Это она вчера сказала, по телевизору. В теленовостях. Она сказала, что бы ты не беспокоился… И что ей нужны не твои уши, а весь ты.
Он молчал.
— Ты слышал, что я сказал?
Молчание.
Я повторил:
— Твоя мама сказала, что любит тебя. И что ей тебя не хватает. Это она сказала по телевизору. Сказала, что ты не должен беспокоиться… И что ей нужны не твои уши, а…
— Моя мама умерла.
— Как умерла?
Он ответил из-под покрывала:
— Моя мама умерла.
— Ты что говоришь-то? Она жива. Я ее видел, в телевизоре…
— Нет. Она умерла.
Я прижал руку к сердцу:
— Клянусь головой моей сестры Марии, что она жива.
Я ее видел, в телевизоре…
— Нет. Она умерла.
Я прижал руку к сердцу:
— Клянусь головой моей сестры Марии, что она жива. Я видел ее вчера вечером в телевизоре. Она жива. У нее белые волосы. Худая. Немножко старая… Но красивая. Она сидела в высоком кресле. Коричневом. Большом. Как у королей. А сзади была картина с кораблем. Правильно или нет?
— Да. Картина с кораблем… — Он говорил тихим голосом, слова заглушались тканью покрывала.
— И у тебя есть электрический паровозик. С трубой. Я видел его.
— Его больше нет. Он сломался. Няня выбросила его.
— Няня? А кто такая няня?
Лилиана. Она тоже умерла. И Пеппино умер. И папа умер. И бабушка Ариана умерла. И мой братик умер. Все умерли. Все умерли и живут в ямах, как эта. И я в яме. Мир — это место, полное ям, в которых живут умершие. И луна тоже вся в ямах, в которых другие умершие.
— Неправда. — Я положил руку ему на спину. — С луной все в порядке. И твоя мама не умерла. Я ее вчера видел. Ты должен слушать меня.
Он помолчал немного, потом спросил:
— Тогда почему она не приходит сюда?
Я покачал головой:
— Не знаю.
— Почему не приходит забрать меня?
— Я не знаю.
— А почему я нахожусь здесь?
— Я не знаю. — И чуть слышно, так тихо, чтобы он не смог меня услышать, сказал: — Мой папа посадил тебя сюда.
Он пнул меня:
— Ты ничего не знаешь. Оставь меня в покое. Ты не ангел-хранитель. Ты плохой. Уходи. — И заплакал.
Я не знал, что мне делать.
— Я не плохой. Я ни при чем. Не плачь, пожалуйста.
Он продолжал рыдать.
— Уходи. Уходи отсюда.
— Послушай…
— Вон отсюда!
Я вскочил на ноги.
— Я пришел сюда из-за тебя, я проделал длинный путь дважды, а ты гонишь меня. Ладно, я ухожу и никогда больше сюда не приду. Никогда больше. И ты останешься здесь один, навсегда, и тебе отрежут уши, оба уха.
Я схватился за веревку и начал карабкаться вверх. Я слышал его плач. Я выбрался из ямы и сказал:
— И никакой я тебе не ангел-хранитель!
— Подожди…
— Что тебе еще?
— Останься…
— Нет. Ты сказал, чтобы я убирался, и я ухожу.
— Я тебя прошу. Останься.
— Нет!
— Ну прошу. Только на пять минуток.
— Ладно. Пять минут. Но, если будешь вести себя как сумасшедший, уйду.
— Я не буду.
Я спустился в яму. Он дотронулся до меня ногой.
— Почему ты не снимаешь никогда это покрывало? — спросил я.
— Зачем, я ничего не вижу…
— Как это ничего не видишь?
— Глаза не открываются. Я хочу их открыть, а они не открываются. Я вижу в темноте. В темноте я не слепой. — Он замолчал, а потом сказал: — Знаешь, мне сказали, что ты вернешься.
— Кто?
— Медвежата-полоскуны.
— Хватит с этими полоскунами! Папа сказал, что их не существует. Хочешь пить?
— Да.
Я открыл сумку и достал бутылку:
— На.
— Залезай. — Он поднял покрывало.
Я сморщился:
— К тебе?
Жутко пахло. Но так я мог убедиться, что уши у него еще на месте. Он потрогал меня рукой:
— Сколько тебе лет? — Его пальцы прошлись по моему носу, губам, глазам.
Я был парализован.
— Девять. А тебе?
— Девять.
— Когда ты родился?
— Двенадцатого сентября.
А ты?
— Двадцатого ноября.
— Как тебя зовут?
— Микеле. Микеле Амитрано. Ты в какой класс ходишь?
— В четвертый. А ты?
— В четвертый.
— Одинаково.
— Одинаково.
— Я хочу пить.
Я протянул ему бутылку.
Он попил:
— Вкусная. Хочешь?
Я тоже немного выпил.
— Можно, я подниму немного покрывало?
Я задыхался от вони и духоты.
— Только немного.
Я поднял тряпку настолько, чтобы вдохнуть свежего воздуха и лучше разглядеть его лицо.
Оно было черным. От грязи. Светлые волосы, испачканные землей, напоминали твердую сухую корку. Спекшаяся кровь склеила ему веки. Губы были черными и потрескавшимися. Ноздри забиты соплями и струпьями.
— Давай я тебе вымою лицо, — сказал я.
Он вытянул шею, поднял голову, и улыбка появилась на его измученном лице. И стали видны черные зубы.
Я снял с себя майку, намочил в воде и начал обмывать ему лицо.
Там, где я проводил, появлялась белая кожа, такая светлая, что казалась прозрачной, как мясо вареной курицы. Сначала на лбу, затем на щеках.