В кухне кричали папа, старик и Феличе.
Потом они все вместе вышли, хлопнув дверью.
И вернулся покой.
Голуби гуркали под крышей. Шумел холодильник. Стрекотали цикады. Вентилятор. Это была тишина. Мама с опухшими глазами оделась, продезинфицировала царапину на плече, вымыла меня, вытерла и накрыла простыней. Дала мне съесть персик с сахаром и улеглась рядом. Дала мне руку. И больше ничего не говорила.
У меня не было сил даже пальцем пошевельнуть. Я положил голову ей на живот и закрыл глаза.
Дверь открылась.
— Ну, как он? — голос папы. Он говорил тихо, как если б доктор сказал, что я вот-вот умру.
Мама погладила меня по голове.
— Он сильно ударился головой. Но сейчас спит.
— А ты как себя чувствуешь?
— Хорошо.
— Правду говоришь?
— Правду. Но чтобы этого больше не было в нашем доме. Если он еще хоть раз прикоснется к Микеле, я убью сначала его, потом тебя.
— Я об этом уже позаботился. А сейчас я должен уйти.
Дверь закрылась.
Мама села на кровати и прошептала мне на ухо:
— Когда ты вырастешь, ты должен уехать отсюда и никогда больше сюда не возвращаться.
Стояла ночь.
Мамы не было. Рядом спала Мария. На комоде тикали часы. Стрелки отливали желтым. Подушка пахла папой. Белая полоска света виднелась под дверью в кухню.
Там ругались.
Слышался голос адвоката Скардаччоне, приехавшего из Рима. Первый раз он появился в нашем доме.
Этим вечером случилось ужасное. Такое ужасное, такое невероятное, что невозможно было даже возмутиться. Меня оставили в покое.
Я не испытывал никакого беспокойства. Я чувствовал себя в безопасности.
Я чувствовал себя в безопасности. Мама положила меня в своей комнате и никому не разрешала заходить в нее.
На голове вспухла шишка, и, когда я до нее дотрагивался, было больно, но в остальном я чувствовал себя хорошо. Это мне не очень нравилось. Как только обнаружится, что я не болен, мне придется вернуться в комнату к старику. А мне хотелось остаться в этой постели навсегда. Не выходить больше из этой комнаты, не видеть никогда Сальваторе, Феличе, Филиппо, никого.
Я слышал голоса из кухни. Старик, адвокат, брадобрей, отец Черепа, папа ругались из-за какого-то телефонного звонка и того, что нужно было сказать.
Я накрыл голову подушкой.
Я видел бушующий железный океан, вздымались огромные волны из гвоздей, брызги из болтов били в белый автобус, который в тишине начинал тонуть, задрав морду, а внутри были мечущиеся страшилища, в ужасе лупящие кулаками по стеклам.
Но ничего у них не получалось.
Стекла были непробиваемы.
Я открыл глаза.
— Микеле, просыпайся. — Папа уселся на край кровати и погладил меня по плечу. — Я должен поговорить с тобой.
Было темно. Только на потолке пятно света. Я не видел папиных глаз и не понимал, насколько он сердит.
В кухне продолжали разговаривать.
— Микеле, что ты сегодня натворил?
— Ничего.
— Не ври мне. — Папа был раздражен.
— Ничего плохого я не сделал. Клянусь тебе.
— Феличе тебя там застукал. Он сказал, что ты хотел его освободить.
Я сел на кровати:
— Нет! Неправда! Я тебе клянусь! Я вытащил его из ямы, но потом отвел обратно. Я не собирался его освобождать. Он тебе соврал.
— Говори тише, а то разбудишь Марию. Мария лежала на животе, обняв подушку. Я прошептал:
— Ты мне не веришь?
Он посмотрел на меня. Его глаза светились в темноте, как у собаки.
— Сколько раз ты там был?
— Три.
— Сколько?
— Четыре.
— Он сможет тебя узнать?
— Что?
— Если он тебя увидит, то узнает?
Я подумал.
— Нет. Он же не видит. Все время держит голову под покрывалом.
— Ты сказал ему, как тебя зовут?
— Нет.
— Ты с ним разговаривал?
— Нет… немного.
— Что он тебе рассказал?
— Ничего. Говорил какие-то странные вещи. Непонятные.
— А ты ему что рассказал?
— Ничего.
Он встал. Казалось, ему не хотелось уходить, он снова сел рядом.
— Послушай меня внимательно. Я не шучу. Если ты туда еще раз вернешься, я изобью тебя до смерти. А они прострелят ему голову. — Он рванул меня за плечо. — И виноватым будешь ты.
Я пролепетал:
— Я туда больше не пойду. Клянусь тебе.
— Клянись моей головой.
— Клянусь.
— Скажи, клянусь твоей головой, что больше туда не пойду.
Я повторил:
— Клянусь твоей головой, что больше туда не пойду.
— Ты поклялся головой своего отца. — И замолчал, сидя рядом в тишине.
В кухне отец Барбары кричал на Феличе. Папа выглянул в окно.
— Забудь о нем. Его больше не существует. И ты не должен никому о нем рассказывать. Никогда больше.
— Я понял. Я больше к нему не пойду.
Он закурил сигарету.
Я спросил:
— Ты все еще злишься на меня?
— Нет. Постарайся заснуть. — Он глубоко вздохнул и оперся руками о подоконник. Его волосы блестели в свете фонаря. — Боже праведный, ну почему все дети как дети, а ты все время придумываешь что-нибудь?
— Значит, ты еще злишься?
— Да не злюсь я на тебя.
Успокойся. — Он обхватил голову ладонями. — Что за паскудство! — Он покачал головой. — Есть вещи, которые кажутся ошибкой, когда один… — Он никак не мог подобрать слова. — Весь мир — ошибка, Микеле.
Он встал, потянулся и пошел к выходу:
— Спи. Я должен вернуться к ним.
— Папа, скажи мне одну вещь.
Он бросил сигарету в окно.
— Какую?
— Зачем вы его посадили в яму? Я никак не пойму.
Он взялся за ручку двери, я думал, что он не ответит мне, но он сказал: