Год 2002. Михаил 26.04. 19 час.
Константинополь, площадь Каракий, ресторан «Азич»
Говорят, «Азич» стоит на крыше утонувшего в земле византийского дворца. И все залы и комнаты дворца — теперь подвалы этого ресторана. Будто бы там иногда.. — для особо посвященных… но тс-с! Никому ни слова!.. Не знаю, не знаю. По-моему, в этом городе нельзя скрыть ничего. То есть нет: скрыть можно. Но об этом все равно будут знать все.
Так или иначе, благодаря то ли неимоверным подвалам, то ли особой конфигурации стен, но акустика там хороша, а потому и музыка в «Азиче» исключительная. В этом зале любят выступать приезжие, но и собственный ресторанный оркестрик никому не позволит заткнуть себя за пояс. Сюда приходили не столько пить и есть — хотя и без этого не обходилось, — сколько слушать музыку и танцевать до утра.
Когда мы вошли, как раз играли «Ночь после долгого дня», свет был приглушен, пары покачивались, Керем душу вынимал из своей гитары и тянул: «…все, что уйдет со мной… все, что со мной… все, что уйдет…» Мы нашли свободный столик и сели. Подошел кравчий со своей тележкой. В «Азиче» вообще не подавали вино в бутылках, только в кувшинах и только из своих бочек. Бокалы здесь были огромные: литое зеленоватое стекло. Их можно было потом взять с собой как сувениры. Мы попросили «Черные глаза», по обычаю слили первые капли на пол. Я махнул полбокала залпом, вкус пыли изо рта исчез. Зойка пила мелкими глотками, озираясь в поисках знакомых.
— Посмотри, — сказала она, — какое платье. Я посмотрел. Платье было ничего себе.
На эстраде Керем вытягивал уже совершенно нечеловечески: «…и никогда не зови то, что ушло со мной… то, что ушло со мной… то, что ушло… ты никогда не зови…»
Глаза только успели привыкнуть к полумраку, как свет набрал силу, Керем громко выдохнул: «Антракт — двадцать минут», — танцующие побрели к столикам. За соседний с нами села чуть знакомая компания, три парня и две Девушки, я их не знал по именам, но помнил лица; они были с факультета журналистики. У них тут же возобновился прерванный танцем разговор. -…Слова «позор» я употреблять бы не стал, но что-то от позора во всем этом есть.
..Слова «позор» я употреблять бы не стал, но что-то от позора во всем этом есть… -…Совершенно никакого этического наполнения. Это вообще лежит вне плоскости этики. Вопрос качества работы! — Все равно что строгать доску…
— Чуть иначе. Этично ли быть богатым, когда существуют бедные? Наслаждаться жизнью, когда кто-то не очень далеко — на соседней улице — не может позволить себе лишний кусок хлеба? Этично? Справедливо?
— Нет. Но…
— Но именно отсюда методом последовательного приближения мы выведем: «Любое богатство неправедно» и «Грабь награбленное». Так или нет?
— Об этом я и пытаюсь сказать — и если бы меня не перебивали постоянно…
— Ты очень долго пытаешься это сказать. А по-моему, когда чья-либо хорошая работа сама по себе приводит к этически провальному результату, следует усомниться в самих принципах этой работы.
— Ого!
— Ого — И тем не менее: именно благодаря блестящей работе видеорепортеров война, кровопролитие, смерть — превратились в спортивное состязание. Ты за кого болеешь: за японцев или за немцев? И так далее…
— Мальчики, дайте я скажу…
— Молчи, женщина. Видишь: мужчины спорят. Мысли делят. Не каждый день. Явление.
— Нет, вы все правильно говорите. А что взамен?
— Не знаю. Но мы потакаем смертному греху: любопытству. Причем, как правило, праздному любопытству. И это повод пораскинуть мозгами.
— Я понял. Ты хочешь перевестись на другой факультет и готовишь речь перед деканом.
— Я не хочу переводиться. Я люблю эту работу. Я ее делал уже и буду делать. Но сомневаться…
— Вкладывать персты в раны.
— Да нет никаких ран! И Христа тоже нет перед нами, вот в чем беда…
Так они могли до бесконечности. Они — и еще философы.
Подошел официант, Зойка заказала долму, и я тоже заказал долму. Мне было все равно, что есть. Тедди не появлялся и не звонил. — Вот такой он, — сказал я.
— Да, — она развела руки, будто выпускала птицу. — Я уже обратила внимание.
— Тебе налить еще?
— Налей. Очень хорошее вино. Здесь оно всегда хорошее. А что у тебя все-таки случилось дома?
— Ничего особенного. Не хочу мозолить матери глаза, вот и все. После… нет, все это чушь. Все это чушь, Зойка. Jazz. Все это jazz. Пойдем потанцуем?
— Мне нужно съесть вот это. А это выпить. Иначе из меня танцор, как из мыла затычка. Зря ты не собираешь антикву. Этот кувшин очень украсил бы твою комнату.
Давай, я тебе его подарю.
— Он будет очень глупо смотреться в каюте.
— Он будет замечательно смотреться в каюте! Ты просто ничего не понимаешь в таких вещах.
— Тогда подари, — сказал я.
— Вот, — сказала она. — От всего сердца.
— Спасибо…
Мы доели долму. Порции были небольшие: чтобы не перегружать танцоров. Если вы хотели здесь именно поесть, надо было предупредить официанта, и тогда он принес бы настоящие порции. Как полагается, мы посидели несколько минут неподвижно и выпили еще по полбокала «Черных глаз».
Вернулся оркестрик, вышел Керем. Они заиграли «Скорый поезд опаздывает навсегда».
— Пойдем?