Ракурс сместился, и картина исчезла.
Интересно, подумал я, неужели нам за все — и ничего не будет?.. Столько всего натворили, и — ничего?
Обидно…
Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк и не маразм, то… то — что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии, которые подделать — три часа работы? Ч-черт…
Вот выйдет сейчас обер-лейтенант…
Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а потом появился Тарантул. Он, как и я, постоял в дверях, жмурясь, и медленно направился ко мне.
Я сидел, не шевелясь, он опустился на корточки передо мной и спросил:
— Ну, что?
Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только что язык на плечо не вывешивал.
— Копейка найдется? — спросил я.
Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил гривенник. Я подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу.
— Орел — да, — сказал я.
— Понятно, — он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться.
И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала. Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась — это было унизительно и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету, не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только студенистая, омерзительная слабость…
— Понятно, — повторил Тарантул. — Что же… считай себя в отпуске. Четыре месяца хватит? Я покачал головой.
— Отставки, — голос тоже был не мой: слабый и просящий. — Отставки…
— Отпуск кончится, и поговорим, — сказал Тарантул. — В Гвоздеве я тебе, естественно, не предлагаю…
Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась недавно, — с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти, чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное, Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.
— В общем, думай до октября. Я молчал.
— Знаешь, сколько раз я уходил? Меня это не интересовало.
— Тебе станет очень скучно…
Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно.
..
Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя за стеклом и полного одиночества?
Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.
— Думаешь, почему я набирал вас таких — дурачков, мечтателей, молчунов? Потому что знал — рано или доздно мы с ними схлестнемся, и шансы у нас будут только тогда, когда здесь, — он постучал по лбу, — не сплошная кость…
Все то же, то же, то же…
Я смотрел на него, как сквозь щель между створками почти закрывшихся ворот…
Год 2002. Михаил 29.04. 11 час.
«Девятый полк»
По радио передали распоряжение начальника полиции: запрет на владение оружием отменен, в целях безопасности граждан разрешается и даже приветствуется открытое ношение оружия… приобрести в охотничьих магазинах по предъявлению удостоверения личности или получить во временное пользование в полицейских участках…
Зойка вдруг засмеялась, и я стал смотреть на нее. Хотя бы просто потому, что это было приятно. Под утро она замерзла и как-то вся съежилась; я нашел для нее утепленную куртку патрульного, и, завернувшись в нее, она поспала. А теперь, проснувшись, готова была вновь петь и летать, петь и летать…
— Мишка, — сказала она не в тон смеху, — знаешь, что мне сейчас приснилось? Что мы летим в каком-то большом самолете: ты, я, Петька, Тедди, этот твой ужасный отец… прости, что я так говорю, но…
— Я знаю. На него действительно жутко смотреть.
— Да. И вдруг оказывается, что кабина пилотов пуста. Там никого нет, понимаешь?
И вообще — самолет полупустой… огромный, как «Крым» или «Витоша» — ты же плавал на «Витоше», видел — какие-то салоны, каюты, трапы, переходы… и полупустой. И мы летим, а везде только небо. Я проснулась, и мне стало смешно.
— Ты умеешь видеть хорошие сны, — сказал я.
— Я проснулась оттуда сюда, и мне стало смешно, потому что — стало легко… я свинья, я знаю… Тедди… только, Мишка, — я и по тебе столько же горевала бы…
— Доживем — увидим, — сказал я.
— Я вот все думаю: а вдруг мы не настоящие? Как Петька говорил… что нас сочинили и бросили…
— Когда это он такое говорил?
— Да сколько раз… И в книге этой своей то же самое написал: на самом деле нас нет, уже нет, только мы никак не можем в это поверить.
— Не писал он такого… — я в тревоге заозирался в поисках «альбома», сообразил, что сам же спрятал его в сумку, а сумку засунул в рундук, на котором все еще спала Мумине. Ее не решились никуда выгрузить и так и возили с собой — благо, лежала себе девушка тихо и никому не мешала. И в параллель подумал, что да — не впрямую, но именно об этом и пытался сказать Петр, именно это и доказывал, и именно этим болел все последнее время. — Хотя…
— Я ведь не такая дура, как кажусь, — сказала Зойка. — Я книг прочитала, может быть, не меньше, чем он. Я стихов знаю столько… Мишка, ну — нельзя такими быть, как мы. Даже не то чтобы бесчувственными… мы ведь чувствуем, мы все чувствуем, но мы как… как… дети… — она вдруг с удивлением прислушалась к своему голосу. — Я не так думала, это само пришло.
.. но, может быть, и правильнее вышло… Да, мы сегодня любим, а завтра деремся, а потом опять любим, а потом забываем… и все это без особого следа, и только страх настоящий. Все пустяки всерьез, а что такое по-настоящему, по-взрослому всерьез, мы и представить себе не можем. И вместе с тем… — она замолчала, прислушиваясь, и я тоже услышал далекий долгий крик — последний страшный разрывной крик, в котором отлетает душа еще до того, как придет сама смерть…
Мы выскочили из машины. Захваченную школу видно было в промежутках между стволами платанов, и за этими стволами стояли и сидели спинами к нам вооруженные гардемарины, но крик несся не со стороны школы, а наоборот — я оглянулся и увидел офицеров, отшатнувшихся от чего-то черного, бьющегося в пыли… странно, что еще до того, как подошел и все увидел глазами, я уже твердо знал, что это шофер, посланный с необязательными известиями, которые вполне можно было сообщить по телефону… которого я сам лишь десять минут как отпустил, срисовав четыре портрета главарей террористов…