— Слушай, как это читается?
— Что?
— Вот, вторая строка.
— Где? Ага… Так ведь это по-латыни.
— Сам знаю, что по-латыни. Я спрашиваю, как читается?
Мэйтэй, почуяв опасность, попытался увильнуть.
— Но ты же всегда говорил, что читаешь по-латыни.
— Читаю, конечно. Ты мне переведи.
— Как так «читаю, конечно, ты мне переведи»?
— Все равно как. Я прошу тебя перевести на английский. Ну-ка!
— Что еще за «ну-ка»? Что я тебе — прислуга, что ли?
— Не важно. Ты переведи.
— Знаешь, давай оставим латынь. Послушаем лучше поучительную историю Кангэцу-куна. Он сейчас рассказывает самое интересное. Решающий момент! Самый опасный! Обнаружат или не обнаружат его скрипку? — И Мэйтэй с видом чрезвычайно заинтересованным поспешно вернулся к группе любителей скрипки.
Хозяин был безжалостно покинут, а Кангэцу-кун продолжал:
— В конце концов я спрятал ее в старую корзину! Да, да, в корзину, которую подарила мне моя бабушка, когда я уезжал в колледж. Эта корзина была когда-то приданым бабушки.
— Вот уж старье… Что-то она не очень подходит для скрипки, эта корзина. Как ты думаешь, Тофу-кун?
— Да, как-то не подходит.
— Чердак тоже не подходит, — отпарировал Кангэцу.
— Ничего, ты не огорчайся. Хоть и не подходит, зато можно сочинить стих: «Тоскливой осенью прячу скрипку в корзину». Как, господа?
— Вы сегодня много сочиняете, сэнсэй, и всё старинные стихи в одну строчку.
— Да разве только сегодня? Стихи возникают в моей голове постоянно. Даже покойный поэт Масаока Сики щелкал от изумления языком, когда слушал мои стихи.
— О сэнсэй, вы были знакомы с господином Сики? — восхитился наивный Тофу-кун.
— Нет, лично знаком не был, но мы читали друг другу свои стихи по беспроволочному телеграфу, — нашелся Мэйтэй.
Удивленный Тофу-кун замолчал, а Кангэцу-кун, посмеявшись, снова устремился вперед.
— Итак, я нашел место, где прятать скрипку. Тогда встал другой вопрос: как ею воспользоваться? Если бы можно было ограничиться тем, чтобы, закрывшись от людей, доставать ее время от времени из корзины и любоваться ею, все было бы просто. Но ведь не для любования же я ее купил! Она предназначена для того, чтобы по ней водили смычком. Но когда по ней проводят смычком, она издает звук. А как только она издаст звук, ее немедленно обнаружат. К тому же с южной стороны за изгородью жил сам главарь «утопленников».
— Как скверно, — выразил сожаление Тофу-кун.
— Да, конечно, это было скверно. Звук сразу выдал бы тебя, — сказал Мэйтэй. — Можно украдкой есть и пить, делать фальшивые деньги, но заниматься украдкой музыкой невозможно.
— Если бы она не издавала звуков, я бы как-нибудь управился…
— Погоди-ка. Вот ты говоришь: «Если бы она не издавала звуков».
Вот ты говоришь: «Если бы она не издавала звуков». Есть вещи, которые невозможно скрыть, хотя они и не издают звуков. Давно уже, когда мы жили в храме Коисикава и сами для себя готовили пищу, с нами вместе жил некий Судзуки Тоо-сан. Он страшно любил мирин [152]. Он покупал мирин и пил его целыми бутылками. И вот однажды, когда Тоо-сан отправился куда-то на прогулку, Кусями-сэнсэй украдкой выпил…
— На кой мне черт мирин этого Судзуки? — заорал вдруг хозяин. — Это ты сам выпил!
— Гм… Я думал, ты книгу читаешь. Думал, можно рассказывать спокойно. А ты, оказывается, все-таки слушаешь? С тобой нужно ухо держать востро. Это про таких, как ты, говорят: «Все слышит и видит за восемь кварталов». Впрочем, ты прав. Я тоже пил этот мирин. Это правильно, я пил. Но ведь поймали тебя! Одним словом, господа, слушайте. Вообще Кусями-сэнсэй пьет плохо. Но тут он дорвался до чужого и выпил сколько влезло. Какой это был ужас! Вся физиономия у него опухла и покраснела. На него страшно было смотреть!
— Замолчи! Латыни не знает, а туда же…
— И вот вернулся Тоо-сан. Потряс он бутылку, видит — половины нет. Он сразу понял, что это кто-то из нас, и принялся нас осматривать. Видит, Кусями-куна скрючило в углу. Он весь красный, как лакированная кукла…
Тофу, Кангэцу и Мэйтэй захохотали. Захихикал и хозяин, не поднимая головы от книги. Не смеялся лишь Докусэн-кун. Видимо, он устал от умственного напряжения над доской и теперь спал, уронив голову на доску и похрапывая.
— И еще есть кое-что, что не звучит, но обнаруживается. Как-то я отправился на горячие источники Убако. Мне пришлось там жить в одной комнате с каким-то дедом, кажется хозяином мануфактурной лавки, ушедшим на покой. Мне, конечно, было все равно, мануфактурщик он или старьевщик, но мне одно было неприятно. Дело в том, что уже на третий день у меня кончились сигареты. Вам, господа, вероятно, известно, что Убако — очень неудобное место. Стоит в горах один-единственный домик, где тебя кормят. А купаться можно в источнике по соседству. Сигарет там достать невозможно. А как известно, когда чего-нибудь нет, то еще больше хочется. Я не такой уж заядлый курильщик, но когда я вспоминал, что сигарет у меня нет, курить начинало хотеться прямо-таки нестерпимо. А мой сосед, этот старый негодник, приехал в Убако с целым мешком табака. Сидит это он передо мной, развалившись на циновках, и покуривает. Мало того что не предлагает мне закурить, но еще и пускает дым в мою сторону! И это бы еще ничего, но он пускает дым кольцами, пускает вверх, в сторону, пускает завитками, пускает через нос и через рот — одним словом, вовсю показывает, что курит.