— На острове нашего шефа мужчины уходят в море, оставляя жен и любовниц на суше, и никакие обычаи или традиции не позволяют им прибегать к поясам верности. Мужчина, который страстно любит женщину (или думает, что любит), оставляет ее с болью в душе. Уж он-то точно знает, как велико ее обаяние. Ведь и он сам поддался ему. А потому он должен сделать его не таким сильным. На острове шефа мужчина, который любит очень сильно, уезжая, режет лицо женщины…
Мы, не шелохнувшись, посмотрели друг на друга.
— Он оставляет на ней отметины, знак собственности, делает на ней насечки, как на дереве. Он портит ее настолько, чтобы никто другой ее не возжелал… Эти шрамы называются фреджо… И вот шефом овладела любовь, или похоть, или еще что-то, сочетание разных чувств. Он принялся ухаживать за новенькой и вскоре предъявил права на нее со всей мужской напористостью, которой его научили. И она, не колеблясь, приняла его знаки внимания и вернула их, став его наложницей. Но, еще даже не решив, что она будет принадлежать ему безраздельно, он с неуклюжей бравадой после соития достал нож и порезал ей лицо — Доул замолчал, потом улыбнулся с неожиданным и непритворным удовольствием. — Она не шелохнулась. Она позволила ему сделать это… А потом взяла нож и порезала его.
— Это было их обоюдное решение, — тихо сказал он. — Вы сразу найдете здесь противоречие. Он был, конечно, особенный молодой человек, сумевший подняться так быстро и так высоко, но в то же время оставался простолюдином, играющим в игры простолюдинов. У меня нет сомнений, он верил в то, что говорил, когда сказал, что порезал ее из любви и что боялся, как бы другие мужчины не подпали под ее чары. Но так или иначе это было ложью. Он метил территорию, как пес, поднимающий ногу. Он давал знать другим, где начинаются его владения. Но в то же время и она порезала его.
Доул снова улыбался мне.
— Это было неожиданно. Собственность не оставляет отметин на своем владельце. Она не сопротивлялась ему, пока он метил ее, она поверила ему на слово.
Кровь, порезанная кожа, ткани и боль, струп и шрам были знаками любви, и она хотела не только их получать, но и давать… Делая вид, будто фреджо и есть то, что он подразумевает, она их изменила, вложила в них нечто гораздо большее. Изменив их, она изменила и его. Она испещрила шрамами не только его лицо, но и его культуру. Так они стали черпать друг в друге успокоение и силу. Эти раны придали их отношениям страстность и напряженность — раны вдруг сделались символом чистоты… Я не знаю, как он повел себя в первый раз. Но в ту ночь она перестала быть его куртизанкой и сделалась ровней ему. В ту ночь они потеряли свои имена и стали Любовниками. А у нас в Саргановых водах появились два правителя, которые вдвоем правили целеустремленнее, чем когда-либо правил один. И все для них открыто. В ту ночь она научила его, как менять законы, как идти всегда вперед. Она уподобила его себе. Она жаждала перемен… Она такой и осталась. Я знаю это лучше многих — я помню, как пылко она отнеслась ко мне и к моей работе, когда я впервые появился здесь. — Доул говорил тихо, задумчиво. — Она берет обрывки знаний, приносимых новичками, и делает их… переделывает с воодушевлением и упорством, сопротивляться которым невозможно… Эти двое каждый день подтверждают свое движение к назначенной цели. Фреджо появляются постоянно. Лица и тела этих двоих стали картой их любви. Это география, которая изменяется и с годами проявляется все явственней. Каждый раз шрам за шрам — знаки уважения и равенства.
Я ничего не сказала — я долго не открывала рта, — но монолог Доула подошел к концу, и теперь он ждал моей реакции.
— А вас, значит, тогда здесь не было? — спросила я наконец.
— Я появился позднее.
— Вас похитили? — удивленно спросила я, но он снова покачал головой.
— Я пришел по собственной воле, — сказал он. — Я нашел Армаду чуть больше десяти лет назад.
— Почему вы мне это рассказываете? — спросила я. Он слегка пожал плечами.
— Это важно, — сказал он. — Важно, чтобы вы понимали. Я видел — вы боитесь этих шрамов. Вы должны понимать, что вы видите, понимать, кто правит нами, их мотивы, их страсти. Их стимулы. Их эмоции. Это их шрамы придают Саргановым водам силу, — сказал он.
Потом он кивнул, резко поднялся и ушел. Я ждала несколько минут, но он не вернулся.
Я сильно встревожена. Я не понимаю, что произошло, почему он говорил со мной. Может, его послала Любовница? Действует ли он по собственному разумению, или Любовница велела ему рассказать мне эту историю?
Сам-то он верит во все, что мне рассказал?
«Это их шрамы придают Саргановым водам силу», — говорит он мне, а я спрашиваю себя: неужели он не видит другой возможности? Неужели он не заметил? — спрашиваю я себя. Простое ли совпадение, что три самых могущественных человека в Саргановых водах, а значит, и в Армаде, а значит, и в океане — чужаки, не уроженцы Армады? Что их знания, их воля не были изначально ограничены пределами того, что, как ни посмотри, есть, остается и всегда будет всего лишь кучей старых посудин, маленьким городком (пусть и самым необычным в истории Бас-Лага), что они имеют поэтому представление о мире, который несоизмерим с их жалкими пиратскими налетами и гордой замкнутостью?