У Петерса было странное лицо: невыразительное и серое. Краска сошла с его щек, должно быть, давным?давно — возможно, в какой?нибудь тюрьме первых послереволюционных лет, — и затем черты лица застыли и определились: таким, как сейчас. Петерс останется до самой смерти. Только седоватая щетина на голове побелеет, а лицо не изменится. Лимас подумал о том, как же Петерса зовут на самом деле и женат ли он. Во всем его облике было нечто весьма традиционное, и Лимасу это нравилось. То была традиционность силы, традиционность уверенности. Если Петерсу и придется солгать, это будет осмысленной ложью, ложью продуманной и необходимой, не идущей ни в какое сравнение с мелким враньем Эша.
Эш, Кифер, Петерс — с появлением каждого из них нарастало качество, нарастали полномочия, что для Лимаса было аксиомой разведывательной иерархии. И, как ему казалось, нарастала идейная убежденность его контрагентов. Эш — мелкий наемник, Кифер — попутчик, и вот, наконец, Петерс, цели и средства которого соответствовали друг другу.
Лимас начал рассказывать о Берлине. Петерс редко прерывал его, редко задавал вопросы или делал замечания, но когда это случалось, демонстрировал профессиональную заинтересованность и квалификацию, полностью отвечающую темпераменту самого Лимаса. Лимас, казалось, даже упивался бесстрастным профессионализмом своего инквизитора — теми же качествами обладал и он сам.
Потребовалось немало времени, чтобы, сидя в Западном Берлине, создать приличную агентурную сеть в Восточной зоне, объяснил Лимас. В прежние годы город кишмя кишел второсортными агентами: разведка не внушала доверия и настолько рассматривалась как часть повседневной жизни, что вы могли завербовать агента на вечеринке с коктейлями, дать ему задание за обедом и потерять его к завтраку. Для профессионалов это было сущим кошмаром: десятки агентурных сетей, в половине которых работали двойные агенты, тысячи зацепок, слишком много намеков, слишком мало надежных источников и оперативного простора. Перелом наступил в пятьдесят четвертом с появлением Фегера. Но в пятьдесят шестом, когда каждый отдел разведки требовал первоклассной информации, у них заштилило. Фегер скармливал им третьеразрядный материал, лишь на день?другой опережавший официальную информацию. Им нужно было нечто исключительное, но такого случая пришлось ждать еще три года.
Фегер скармливал им третьеразрядный материал, лишь на день?другой опережавший официальную информацию. Им нужно было нечто исключительное, но такого случая пришлось ждать еще три года.
И вот однажды Де Йонг отправился на загородную прогулку в лес на окраине Восточного Берлина. Свою машину с номером британской военной миссии он оставил на гравиевой дорожке возле канала, заперев, разумеется, дверцу. После пикника его дети весело побежали с корзинкой к машине. Но, добежав до нее, испуганно выронили корзинку и бросились обратно. Кто?то взломал дверцу — ручка была сломана, а дверца машины приоткрыта. Де Йонг точно помнил, что оставил в ящике для перчаток фотоаппарат. Он подошел к машине и осмотрел ее. Дверь открыли, судя по всему, отмычкой, какую всегда можно спрятать в рукаве пальто. Но фотоаппарат был на месте, так же как его пальто и вещи жены. На переднем сиденье лежала коробка из?под табака, а в ней — маленькая никелевая гильза. Де Йонг сразу сообразил, что это такое: то была кассета с микропленкой, сделанной сверхминиатюрным фотоаппаратом, скорей всего Миноксом.
Он отправился домой и проявил пленку. Она содержала протоколы заседаний Президиума СЕПГ — коммунистической партии восточных немцев. По случайному совпадению обстоятельств материал удалось проверить из другого источника, и он оказался подлинным.
Тогда за дело взялся Лимас. Ему чертовски не хватало успеха. С того времени, как прибыл в Берлин, он, в сущности, не представил в Лондон ничего серьезного, а лимит времени, отпущенный на оперативную работу, уже истекал. Ровно через неделю он, взяв машину Де Йонга, поехал на то же место и отправился гулять в лес.
Местность выглядела довольно уныло: полоска канала с грудами пустых ящиков вдоль него, глинистые поля, а к востоку, метрах в двухстах от дороги, редкий сосновый бор. Но было у этого места и одно несомненное достоинство — его заброшенность, а найти такое в Берлине совсем не просто. Лимас бродил по лесу. Он не следил за машиной, не собирался этого делать, потому что не знал, с какой стороны к ней могут подойти. Если бы его заметили в этот момент, шансы на доверие информанта были бы сведены к нулю. Нельзя вспугивать дичь.
Когда он вернулся, в машине ничего не было, и он поехал обратно в Западный Берлин, проклиная себя за глупость: ведь Президиум должен был собираться только через две недели. Лишь после заседания он снова взял у Де Йонга машину и тысячу долларов двадцатками и отправился к каналу. Он на два часа оставил машину незапертой и, вернувшись, нашел в ящике микрофильм. Сумка с двадцатками исчезла.
На пленках оказалась первоклассная документация. В последующие шесть недель он еще два раза ездил к каналу — и с теми же результатами.