Быть не может.
Чудо из чудес.
— Как здоровье вашей драгоценной супруги? — решился Мускулюс.
Мастер Леонард поднял на колдуна взгляд: будто впервые увидел. Глаза у кожевника оазались ясно-голубые. На одутловатом, хмуром лице эти глаза были уместны не более чем птерня годовалого младенца на лапе кожемяки. Ощущение было пронзительным: будто слепец прозрел, впервые от рождения взглянув на мир. Внезапно Андреа понял, что у Цетинки — отцовы глазки. Только у девушки голубизна была весенняя, ранняя, когда умытое небо глядится в первые подснежники, а у отца взгляд отсвечивал зимним днем, искрами в сугробах, сединой в дальних облаках. Но стоило во взгляде Леонарда, обычно укрытом под косматыми бровями, проявиться тихой свечечке, как делалось видно с отчетливостью: да, отец и дочь.
Да неужто надо было жене слечь, чтоб у мужа взор умылся?
Или это слезой?…
Колдуну стало неловко. Словно тайком подглядывал за чужим стыдом.
— Спасибо, плохо, — гулко отозвался мастер. — Худо Ясе. Спит все время.
И, перестав жевать, добавил странно:
— Это ничего. Я, что могу, делаю. Это ничего, сударь мой. Больше, до конца обеда, он не издал ни звука. Если, конечно, не считать чавканья и сопения.
SPATIUM I
СОНЕТ О СОНЕТЕ
(из сборника «Перекресток» Томаса Биннори, барда-изгнанника)
Восплачем же о гибели сонета!
Старик угас, стал дряхлым, впал в маразм;
Мешок костей — верней, костлявых фраз!
Вчерашний день, истертая монета,
Фальшивый чек. Так мертвая планета
Еще летит, но гнусный метастаз
Разъел ей душу. Самый острый глаз
Не различит здесь тень былого света,
Не сыщет жизни: камень, лед и газ,
К дыханью непригодный. О, комета,
И та куда блистательней! Не раз
Мы сокрушались: был сонет — и нету…
Так муравьи, по-своему мудры,
Сокрушены морщинами горы.
CAPUT II
«Сей град был чуден: скверны зло страшилось жителей зело, но находило щель…»
Отобедав, колдун проверил охрану, для надежности подморозил «ледяной дом» и решил совершить легкий променад. Но сначала, укрывшись на заднем дворе и строго велев не нарушать его одиночества, часок пропел в упражненьях.
Со стороны это выглядело дико: раздевшись до пояса, мощный, крепко сбитый мужчина стоял неподвижно, упершись лбом в забор. Живое олицетворение народной мудрости: «Бодался телок с дубом!» Или, если угодно, пародия на рудденского «Мыслителя», легендарного сторожа адских врат, выставленного для обозрения в публичном вертепе Рудда. Лишь по телу бродила крупная дрожь, оставляя за собой пятна «гусиной кожи»: лодыжки, голени, потом вдруг холка, живот…
Затряслось левое бедро под бархатом штанов, заправленных в чулки.
Вздрогнула ягодица.
Пот тек по спине колдуна, соленый, трудовой пот. Если бы случайный чароплет вздумал «облизать» Вышние Эмпиреи над этим районом Ятрицы, он поразился бы тремору маны в центре Красильной слободы. Небось решил бы: коллеги по Высокой Науке дикого грифона живьем свежуют! Школа Нихона Седовласца, к коей имел честь принадлежать Андреа Мускулюс, использовала для волшбы не вульгарную грубость элементалей, не вертлявость ноометров-гармоников, паразитирующих на Пряже Стихий, не заемную дрянь некротов, за которую потом приходится страшно платить Нижней Маме с лихвой. Нет, последователи Нихона отдавали предпочтение использованию честных сил тела, дарованного им при рождении, накапливая ману, как иной атлет накапливает мощь для поднятия гирь и разрыва цепей.
Пожалуй, любой из нихонианцев мог поднять лошадь. Если бы захотел.
Обычно они не хотели.
Гвоздем преткновения в сем методе была усталость. Атлет после ряда мучительных упражнений — тряпка тряпкой. Он желает лишь одного: поесть и отоспаться. Маг же, напротив, обязан по окончании занятий сделаться куда более могучим, причем незамедлительно. Обрати усталость в бодрость, научись трудить плоть без расхода драгоценной маны, и накопление сил станет чистым, звонким, готовым выплеснуться единой волной. В этом чудесном умении и крылась тайна школы мудрого Нихона, изложенная в секретном трактате «Великая Безделица»: мастерство укреплять тело без лишних обременительных действий.
В идеале вообще без действий, но тут Мускулюсу было далеко до славных мэтров.
Приходилось упираться лбом и потеть.
Закончив обязательную маету, он вздохнул, мечтая о временах, когда освоит «Великую Безделицу» в гамаке или на мягкой кушетке. Обтерся цветастым рушником, припасенным заранее; надел рубаху и куртку. Еще раз вздохнул, закашлявшись от вони едкого пикеля. Этой заразой здесь, казалось, пропитались даже стручки на скрюченных в три погибели вербах.
— Умыться не желаете, мастер Андреа?
Это Цетинка. Ясен день, подглядывала.
— Спасибо, голубушка. В другой раз.
Ворота скрипнули, распахиваясь. В спину лаял разноцветный кобель Нюшка; в песке под старой акацией по-прежнему копошилась детвора. Конопатая девчонка удрала, на ее место явилась девчонка постарше, с заячьей губой; суровые малыши оставались на посту, геройски лепя изрядно надоевшие плюшки. Парень-дурачок втолковывал им тайны мастерства, поливая «тесто» из ведерка и временами плетя из шпагата «кошачью люльку», чем несказанно радовал товарищей по труду. Под его руководством плюшки расползались от акации к соседним заборам, образуя концентрические круги. Между некоторыми были проложены веточки, тщательно очищенные от коры.