Розмари собралась в магазин и по дороге позвонила в дверь Кастиветам, чтобы отдать назад стаканы из-под мусса.
— Ну, как он тебе понравился, дорогая? — спросила Минни. — По-моему, я положила туда слишком много какао.
— Очень вкусно, — ответила Розмари. — Я потом запишу рецепт.
— Хорошо. Ты идешь за покупками? Ты мне не сделаешь одолжение? Купи, пожалуйста, шесть яиц и маленькую баночку растворимого кофе. Деньги я потом отдам.
А то я не люблю ходить в магазин за одной или двумя покупками.
Теперь между ней и Ги появилась настоящая пропасть, но он этого, казалось, не замечал. Пьесу начинали репетировать первого ноября. Она называлась «Мы с вами раньше не встречались?», и Ги теперь подолгу занимался ролью. Для этого нужно было научиться пользоваться костылями и палкой. Кроме того, он часто ездил в район Хай-бридж в Бронксе, где должны были проводиться съемки для телевидения. Большую часть вечеров они проводили в компании друзей, а когда им приходилось оставаться вдвоем, они заводили разговоры на нейтральные темы: о мебели, о забастовке, о телепередачах, и при этом пытались быть естественными. Они ходили на предварительной просмотр музыкальной пьесы, на новый фильм, на разное вечеринки и даже попали к своему приятелю на открытие выставки созданных им металлоконструкций. Ги, казалось, вообще больше на нее не смотрел, а только в сценарий своей пьесы, на экран телевизора или на кого-нибудь другого. Он ложился спать поздно, но засыпал раньше ее. Однажды он снова пошел к Кастиветам послушать рассказы Романа, а Розмари осталась дома одна и смотрела телевизор.
На следующее утро за завтраком она не выдержала.
— Тебе не кажется, что нам пора поговорить?
— О чем? — удивился Ги.
Она пристально посмотрела на него: он на самом деле ничего не понимал.
— О разговорах, которые мы с тобой ведем…
— Что ты имеешь в виду?
— И о том, как ты начал на меня смотреть.
— О чем ты вообще говоришь? — не понял он. — Ну, я смотрю на тебя, и что?
— Нет, не смотришь.
— Смотрю. Дорогая, что случилось?
— Ничего. Ерунда.
— Нет, не говори так. Что тебя беспокоит?
— Да ничего, пустяки все это.
— Ну послушай, милая, я знаю, что я сейчас слишком занят своей ролью, костылями и прочим, так ты из-за этого? Но ведь, Ро, это же все очень важно, понимаешь? Если я теперь не так часто приковываю к тебе долгие страстные взгляды, то это совсем еще не значит, что я перестал тебя любить. Нужно же думать и о работе. — Это прозвучало очаровательно и искренне: такая роль у него уже была — он играл ковбоя в пьесе «Автобусная остановка».
— Ну, ладно, — сказала Розмари.
— Извини, что я к тебе пристала.
— Ты? Ты совсем не приставала.
Он перегнулся через стол и поцеловал ее.
У Хатча был домик недалеко от Брустера, где он проводил иногда выходные. Розмари позвонила ему и, спросила, можно ли ей пожить там дня три или четыре, а может и целую неделю.
— Ги разучивает новую роль, — объяснила она. — И мне сейчас лучше куда-нибудь уехать.
— Конечно, — ответил Хатч, и Розмари поехала за ключом к нему на квартиру на пересечении Лексингтон авеню и Двадцать четвертой улицы.
Сначала она заглянула в закусочную — здесь все постоянные посетители были знакомы ей с давних пор, — а потом поднялась к Хатчу. Квартира у него была маленькая и темная, но всегда в идеальном порядке. На стене висела фотография Уинстона Черчилля с его собственноручным автографом, а под ней стоял диван, принадлежавший некогда самой мадам Помпадур. Хатч сидел босой между двумя журнальными столиками, на которых стояли пишущие машинки и лежали груды бумаг. Он, как обычно, писал сразу две книги: переходил ко второй, когда возникали затруднения с первой, и возвращался к первой, когда заходил в тупик со второй.
— Я очень хочу туда поехать, — сказала Розмари, присаживаясь на диван мадам Помпадур. — Я поняла недавно, что никогда еще в жизни не оставалась совсем одна больше, чем на несколько часов, вот в чем дело. Как подумаю, что у меня впереди целых три или четыре дня!..
— Будет время посидеть спокойно и поразмышлять, кто же я такая на самом деле, что уже сделано и что еще предстоит, — с иронией продолжил за нее Хатч.
— Точно! — засмеялась Розмари.
— Ну ладно, не выдавливай из себя улыбку. Он что, лампой тебя ударил?
— Ничем он меня не ударял. Просто у него сейчас очень сложная роль — юноша-калека, который старается сделать вид, что приспособился к своей болезни. Она теперь — суть его жизни. Ему приходится подолгу привыкать к костылям, разным подпоркам, он очень занят, и естественно, что он… он… очень занят.
— Понятно. Давай сменим тему. «Ньюс» подробно описывает ужасы тех дней, когда была забастовка. А мы и не знали, что происходит в городе. И почему ты мне не сказала, что в вашем счастливейшем доме произошло еще одно самоубийство?
— Разве я не говорила?
— Нет.
— Мы ее знали. Это та самая девушка, о которой я вам рассказывала. Она раньше была наркоманкой, а потом ее реабилитировали Кастиветы — они живут на нашем этаже. Но, по-моему, я уже об этом говорила.
— Та девушка, которая ходила с тобой в подвал?
— Точно.
— Видимо, они не до конца ее реабилитировали. Она жила у них?