Как большинство самогонщиков, Петр Петрович начал свое черное дело ночью. Смотреть спокойно на такое варварство было не по силам, и я отворачивался. Ужасно хотелось дать корреспонденцию в газету под высоконравственным названием: «Высшая форма самоотречения на полюсе, или перегонка коньяка на спирт во имя сохранения морских блох для мировой науки». Однако, не уповая на то, что редакторы бросятся предоставлять газетные поля для такого рода корреспонденции, я ее так и не написал.
Результаты перегонки оказались удовлетворительными. Соотношение один к двум. Из литра коньяка — поллитра спирта. За утренним завтраком дегустировали продукцию спиртзавода имени Ширшова. Члены комиссии выпили по рюмочке, закусили луковицей, салом и сухарями. Эх, красота, какая! Прямо по жилкам побежало. Сразу согрелись! И, удовлетворенная дегустацией, комиссия дала работе Ширшова в области винокурения положительную оценку. Отсутствие поблизости милиции позволяло безнаказанно продолжать начатое дело до накопления надлежащих запасов спирта.
В том крохотном мирке, который ограничивался нашей льдиной, все, что выходило за рамки ежедневной работы, становилось событием. Работы было много, делали ее мы добросовестно, но зато время от времени баловали себя небольшими праздниками. Опишу один из таких радостных дней — день двухмесячного пребывания на льдине.
Погода в этот день стояла чудесная. Хорошая видимость, слабый ветерок и почти полное отсутствие дрейфа.
Утром наготовили побольше горячей воды, побрились, капитально помылись. Затем Федоров побрил мне голову — процесс, потребовавший концентрации силы воли, так как слезы текли в три ручья. Бритвой, которой орудовал мой цирюльник, в июле на экваторе масло бы резать, а не голову брить. Ничего не попишешь: как говорят французы, хочешь быть красивым — надо страдать.
Потом, помытый и побритый, готовил обед, а вечером — последняя серия удовольствий этого великолепного праздничного дня: сменили белье, которое не снимали два месяца. Вечером курили сигареты «Тройка» и «Кавказ», устроили концерт, прокрутив весь комплект имевшихся в нашем распоряжении граммофонных пластинок, и слушали очередную «литературную передачу» с острова.
Так же как маленькие радости доставляли большое удовольствие, так и небольшие огорчения подчас выглядели угрожающими. Прожив два с небольшим месяца на льдине, мы столкнулись с крупной по нашим масштабам неприятностью — начали выходить из строя чересчур нежные бесшумные горелки заграничных примусов. Починить их — ни малейшей возможности. Единственная надежда — два честных советских примуса с двумя запасными горелками, подаренные нам летчиками.
Советские горелки оказались прочнее, но и они начали бастовать, а это грозило уже форменной катастрофой. Горелки забились, и мы рисковали тем, что единственным источником света и тепла окажется керосиновая лампа. Вот нелепость! Горючего много, а жечь его негде. Мысль о том, что придется воду и пищу греть на керосиновой лампе, устраивать отопление на фитилях, не казалась никому из нас привлекательной. Вот когда пригодился мой опыт, как прожигать примусные горелки, возвращая их в строй. В маленькой мастерской на Солянке я прошел совсем не плохую практику…
Сначала из моих ремонтных ничего не получилось. Второй примус и маленькая паяльная лампа, которыми я пользовался, как орудиями производства, оказались слишком слабенькими. Нагар, накопившийся в примусной головке, не желал отлетать. И тогда я достал большую паяльную лампу…
О, это была машина! Зверь с бензобаком на полведра. Тигр, лев! Лампа горела так, что рядом с ней было страшно сидеть, и ревела, заглушая человеческий голос. В кухонной палатке сразу стало так жарко, что я вспотел, скинув даже фуфайку. На шум в одном белье прибежал Папанин. Вместе с ним торжествовали победу. Лампа-зверь сделала свое дело. Горелки прожжены. Примуса будут работать, а лампа сдала экзамен на то, чтобы в надвигавшуюся полярную зиму работать вкупе с примусами на растопке снега.
А Москва тем временем жила своей привычной жизнью. Пижоны блистали белыми брюками из рогожки и парусиновыми туфлями, начищенными до снежной белизны зубным порошком. По только что выстроенному каналу Москва-Волга ходили пароходы, в том числе и «Радист Кренкель», торжественно поименованный так, вероятно, для повышения моей моральной стойкости.
На киностудии документальных фильмов заканчивался монтаж картины об экспедиции на Северный полюс. В Партиздате экспрессом шел сборник «Северный полюс завоеван большевиками», который и по сей день покоится в моем книжном шкафу. На Страстной площади, по случаю столетия гибели поэта недавно переименованной в Пушкинскую, под гулкими ударами чугунных баб рассыпались стены Страстного монастыря.
Вся эта пестрая московская панорама возникала перед глазами, когда я читал адресованную нам радиограмму корреспондента «Правды» Лазаря Бронтмана. Его репортаж в девяносто два слова был насыщен информацией и дружескими пожеланиями.
«За вами следит вся страна, — писал Бронтман, — люди переживают лужи, сжатия и дрейф. Пишите больше, пусть Петя и Женя пишут о научных результатах, а то тут уже появились знатоки».